Евгений Степанов. Литератор. Дневник

В 70-м году «нас» сломали, и мы переехали в новую квартиру — в длинный-длинный хлебниковский (вот напророчил-то!) дом, который располагался и располагается в том же микрорайоне Кусково. Не знаю, можно ли назвать период моей жизни с 1970 по 1981 годы — детством? Вряд ли! Скорее, это и детство, и отрочество, и начало юности. Верно. Верно и то, что вся моя прошедшая жизнь является в какой-то степени и моей настоящей жизнью. Ведь и сейчас меня волнует, радует, огорчает и т.д. многое — пережитое в те годы.
Началось мое бытие в новом дворе весьма печально. Мы подрались с одним пацаном. Олегом. С моим ровесником. А за него вступился его старший 12-летний покровитель, кадрящийся с его старшей сестрой. Заступника звали Андреем. Он толкнул меня лицом в снег, брат меня пытался защитить, но на помощь Андрею подоспели его многочисленные приятели. И мы убежали с братом. И правильно сделали.

Помню и такой эпизод: группа почему-то разъяренных ребят гонится за нами с братом. Я страшно напуган. И от страха почти бессознательно кричу:
— Па-па-а!
Это слово само вырвалось из меня. Отец-то не мог меня услышать. Он находился на работе.

Но вскорости жить стало полегче. Начал проходить процесс адаптации. У меня появился друг. Игорь. Нас называли «не разлей вода». Мы стали товарищами с первого класса. Как только я пошел в школу, Жорка воскликнул: «Как здорово, что ты в одном классе с Петровым! Он любимец всего нашего двора. Тебе повезло!» Я об этом не думал. Мне просто нравилось быть с Игорем. Вскорости брат присоединился к нашему союзу. После школы мы с товарищем шли сначала ко мне (по дороге), а потом к нему. Ели и у меня, и у него. Я думал: «Неужели придут такие времена, когда мы с ним не будем видеться каждый день, как сейчас? Это невозможно!»
Однажды, сидя у меня, мы очень проголодались, а продуктов в нашем бедном холодильнике почти никаких не было. Кроме яиц. Игорь вызвался приготовить яичницу. Мне же лет в 7-9 даже газ самому включать не разрешали. А Игорь очень ловко, запросто яичницу сварганил. Я даже поразился. Моя мама долго потом смеялась и удивлялась тому, что Петров сумел поджарить яичницу без масла.

У «Петра» — так я называл своего друга — мы очень любили играть в жмурки. Однажды, во время этой игры, я забрался в шкаф, стоящий в прихожей. Когда водящий открыл его, я вздрогнул, от неожиданности. И поломал что-то в шкафу. И полетел вверхтормашками с верхней полки (а именно туда я забрался). И переломал собой железную балку, вставленную поперек в шкафу. Как ни странно, я ничего себе не повредил. Мощная, жуткая железная балка вылетела из створок.

Еще мы любили играть у Игоря в фантики, которые мне, маленькому дураку, представлялись настоящим богатством. В один прекрасный миг мне страшно повезло. Мой и братов приятель Сашка Буйвол, с которым я менялся марками, подарил мне две коробки фантиков. Вот уж я радовался!
Менялся я марками и с Игорем. У меня имелся специальный маленький альбомчик для обмена, выделенный отцом. В этом альбомчике находились в основном бракованные марки. Но немало было и небракованных, албанских, которые отец определял как «чрезмерно дефицитные», т.к. контактов теперь у нас с этой страной нет. Об этом я говорил и Сашке, и Игорю. И выменивал у них красивые, большие марки. Какие мне нравились! Албанские же мне по душе не приходились. Задрипанные какие-то, несмотря на то что «дефицитные».

Каждый год мы с ребятами из двора отмечали Игорев день рождения. У него всегда собиралось много народу. И я ревновал друга к другим ребятам. И один раз даже прямо спросил у него (до этого очень долго не решался задать этот вопрос): «Кто твой лучший друг?» Он ответил, что я, а на втором месте — Сережка (это другой дворовый парень). Я ворчал: «А Сережке ты небось говоришь, что я на втором месте». Игорь смеялся над моей странностью: «Он мне таких вопросов не задает». Чтобы рассорить товарища с его окружением, я предпринимал различные каверзы. Олег (тоже друг Игоря. На третьем месте?) всегда дарил ему на Дни рождения ценные фарфоровые статуэтки (его мать работала в торговле). А я всегда твердил Игорю: «Ты Олега приглашаешь только из-за того, что он тебе такие подарки дарит». Терпеливый и, как я сейчас понимаю, великодушный друг, отвечал, что это неправда. И самое смешное, что я это знал. Просто я хотел, чтобы Игорь не приглашал Олега (как, впрочем, и других). И пытался добиться своего вот таким странным путем. Я надеялся: Игорь начнет мне доказывать, что подарки Олега ему не нужны, и не станет приглашать его вовсе.

Дружил я и с Михаилом Коганом. Особенно в летние месяцы, когда Игорь уезжал в пионерский лагерь (его мать работала там медсестрой). С Мишкой у нас были общие интересы. Аквариумные рыбки. Нас обуревала эта страсть. Помню, как в первый раз оказался на Птичьем ринке. Еще не знал об обитателях аквариумов ничего. Даже представления о них не имел никакого. А через месяц знал об этом волшебном, разноцветном мире очень многое. И мои школьные товарищи, увлекавшиеся рыбками, даже называли меня профессором в этой области. А первый аквариум — за 2.20 — мне подарил Мишка. С его легкой руки все и началось. Затем у меня появился круглый аквариум, затем на 40 литров и, наконец, — на все сто. У Мишки «водоем» был поменьше, но рыбки у него вырастали быстрее и более здоровыми. Я завидовал ему. Однажды мы с Васькой (приятель наш, тоже любитель рыбок) даже пустилась на подлость (или просто играли, дурачились? Скорей всего, и то и другое, вместе взятое). Мы изловили сачками нескольких Мишкиных рыбок и долгое время держали их на воздухе, (Коган был в туалете). А затем опять бросили бедных пучеглазых рыбех в воду, надеясь на то, что Мишка увидит: с рыбками что-то не то — еле плавают. Мы хотели, чтобы он позлился, а ему почему-то все везло, везло, рыбки росли здоровенькие, а у нас росли, да не очень. Однако Мишка не заметил ухудшения состояния своих любимиц, просто потому, что они ничуть не пострадали. Его рыбок ничто не брало. Они росли и размножались всем на удивление, точно китайцы.

Частенько мы с Васькой и Мишкой (у него дома) ловили синиц. Но ловля их, по правде сказать, меня в восторг не приводила. Потому что однажды на наших глазах одна птичка погибла. Мы поймали ее. Коган держал ее в руках и хотел уже посадить в клетку, но синица вырвалась из рук, полетела на волю, не заметила стекла и со всего хода об него ударилась. И погибла. Упала бездыханная. С тех пор ребята ловили пернатых без меня.

С той же компанией делали мы в детстве страшные, нешуточные самопалы, которые стреляли иголками, воткнутыми в твердый поролон. Многие ребята охотились на птиц. И весьма удачно. Я не охотился. Слава Богу. Я стрелял только в забор. Деревянный.

Смотрел телевизионную передачу про бывшего знаменитого тяжелоатлета и хорошего современного писателя Юрия Власова. Он с болью говорил о том, что нынешние пацаны мало знают разнообразных игр. Это действительно очень грустно. Мы же, московские ребята 70-х годов, играли во всевозможные уличные игры: и в чижика, и в пробки (расшибец), и в городки. Во все, что угодно. А я вообще, по сути, воспитывался на улице. Знал многие ее тайны. И темные, и светлые закоулки… Моя мама, до семнадцати лет жившая в небольшом сибирском городишке, даже заставляла меня в летнее время постоянно гулять босиком и без рубашки. И все время гнала на улицу — заставляла дышать свежим воздухом. Мать делала правильно. И воздухом я надышался, и воспитала меня улица как надо. Подготовленным — более или менее — к жизни. Там я научился устанавливать контакты со сверстниками, выкручиваться из трудных ситуаций, добиваться своего. А если бы я сидел дома, да смотрел телевизор?! Я бы, конечно, не смог с семнадцати лет жить вдали от отчего порога. Здорово, что мать гнала меня на улицу, суровую, но справедливую, как любят говорить в Кускове.

Рядом с нашим домом расположена целая вереница магазинов. «Универсальный», «Продтовары», «Аптека». Так вот, в «тылу» проходного двора «продуктового» валялись бесчисленные деревянные ящики (для тары). А через этот «тыл» постоянно проходили «пешеходы, люди невеликие». Тогда двор еще не был закрыт тупой и безнравственной бетонной стеной. Мы с братом и Андреем, который раньше враждовал с нами, но вскорости стал нашим другом, любили посидеть в ящиках с самострелами, стреляющими согнутыми проволочками. Это было удивительное мальчишеское наслаждение: темнота, спрячешься, как снайпер, в каком-нибудь потайном уголке «ящиков», сделаешь дырку для самострела и ждешь своей великовозрастной, опасной добычи. И вот — идет через магазинный двор прохожий. Ты стреляешь. В ноги. Такой у нас существовал между собой уговор. Прохожий чувствует неожиданную острую боль, но не понимает — в чем дело. Судорожно оглядывается вокруг, хлопает вытаращенными глазами, трет больное место. А мы, поросята, давимся от смеха, еле-еле сдерживая в груди ком хохота!
Но не обходилось и без драматических ситуаций. Однажды кто-то из нас стрельнул в здоровущего молодого мужика. И тот ринулся на «ящики», понял, что «снайпер» сидит там. Начал рыскать. Мы затаили дыхание, чуть в штаны со страху не наложили. Слава Богу, не нашел. Все обошлось, а то не сносить бы нам головы. Кстати говоря, сознание того, что мы подвергаем себя определенной опасности, делало «ящики» в наших глазах еще более привлекательным местом развлечения!

Когда я пришел в первый раз в первый класс, то почувствовал себя до боли неуютно. Почти никаких знакомых, не говоря уже о близких. Лишь одного паренька я знал раньше. Из параллельной группы детского сада. Сначала я плакал в школе. От непроходимого, не улетающего в трубу беззаботности одиночества. Потом оклемался, появилось много новых приятелей.

Когда я учился в школе, меня поражала быстрота времени! Я часто говорил себе, например, следующее: вот сегодня 5-е января. Определенный день. Запомни его. Ведь скоро он умрет. А потом, где-нибудь через полгода, я вспоминал о нем. Точнее, вспоминал те слова, которые тогда говорил. Проделываю подобные операции и сейчас. Будущее наступает мгновенно.

Один мой одноклассник, Валерка Гончаров, в третьем классе заявил мне:
— Я не женюсь никогда.
А у меня сразу деловая задумка появилась. Хитренькая затейка. Я предложил:
— Давай пари на 10 рублей (мне казалось, это огромная, фантастическая сумма), что женишься!
Он охотно согласился, а я потирал руки, осознавая, что мое дело беспроигрышное. Мне-то в любой случае не платить!

В нашем классе учился очень длинный парень, татарин Энвер Юсипов. В третьем классе он уже был таким длинным, что маленькие пацаны частенько спрашивали у него:
— Дядя, сколько сейчас времени?

Когда я в первый раз выпил вина? Это было летом, в спортивном лагере (я тогда, занимался футболом и хоккеем). Я перешел в восьмой класс. Старшие ребята, футболисты и конькобежцы, закупили много-много бутылок «Каберне». А мы, те, кто помладше, пошли вместе с этими ребятами в лесок посмотреть, как они будут пить. Мои сверстники втайне надеялись, что им тоже нальют. Как оказалось, все они хлестали уже давным-давно. И действительно: нас стали весьма активно угощать, все мои друзья выпили. Я поначалу отказывался. Но потом, чтоб не ударить в грязь лицом, сам подошел к одному очень талантливому конькобежцу, призеру Союза, (он был на пирушке тамадой) и попросил его мне тоже налить немного. Парень налил где-то полстакана. Я выпил, но ничего не почувствовал.

Затем я выпил с одноклассниками, уже учась в восьмом классе. А всерьез напился в 17 лет. По представлениям нашего двора — непростительно поздно.

Как в детстве я любил жечь костры. Мне не стоило труда разжечь костер с одной спички, без бересты, без бумаги. Этим, помнится, я очень удивлял своих товарищей.
В любое время года, в любое время дня, до обалдения, безумно палил я костры. Надо сказать, частично детские привычки у меня сохранились...
Недаром у меня скуластое лицо, узкие глаза и толстый нос.

Когда я был совсем маленький, то занимался одним чудным делом – придумыванием прозвищ. Я мастерил их различными способами. К примеру, так: один мальчишка из нашего двора с недоступным моему разумению характером носил всемирно известную фамилию Сидоров. Я размышлял следующим образом: Сидоров похоже на ситник, ситник, поскольку это мучное — каравай, каравай похоже на караван, ну, а караван — это верблюды...
...Жизни, изобретаемые мной прозвища, естественно, не имели.

В предшкольном возрасте я с безмерным, наркотическим интересом слушал рассказы моего старшего брата про вымышленного им мальчика Сережу. Каждую ночь я умаливал брата о новых и новых историях. Он кокетничал, конечно, издевался надо мной, но рассказывал. Он их сочинял на ходу. Я боготворил брата.
У нас дома был тогда немецкий будильник, который удивительно громко звенел. Мой брат мог заставить его звенеть в любую минуту. Я же этого не умел и поэтому очень мучился. А за то, чтобы научить меня заводить будильник, братец требовал мою единственную, шикарную, сделанную отцом клюшку. Условия были нереальными, воистину гнусными и грабительскими. Брат мне казался чудовищем. Однако, когда он произнес: «Плюс десять лет — рассказы о Сереже» — я согласился тотчас!

Когда я был учеником, кажется, третьего класса, мать повезла меня на метро записываться в футбольную ДЮСШ «Динамо». Первые два тура я выдержал. А на третьем завалился. И мне сказали: «Нет!»
Мне было обидно и непонятно, почему мне отказали. Играл я, как мне казалось, ничуть не хуже других. Не гонял «кучей», отдавал быстро пас и т.д. Словом, делал все так, как нас учил жэковский тренер Евгений Федорович Черкасов.
Но, тем не менее, мне сказали: «Нет».
И я зарыдал. И рыдал долго. Но не только от душевной боли (хотя она была подлинная), но и потому, что надеялся: подойдет какой-нибудь добрый тренер и скажет: «Пацан, не ной, я беру тебя в команду».
Но напрасно я обнажил свою слабость, показал слезы. «Нужно уметь проигрывать», — не раз говорил мне отец.
Да и не добился я своим плачем ничего — никто меня, кроме матери, конечно, успокаивать не стал.
Так я со всей очевидностью осознал, что слезами горю не поможешь и что Москва слезам не верит.

В седьмом классе последнюю четверть я учился в городе Евпатория. Школа стояла на самом берегу моря. И, глядя в окошко во время уроков, я постоянно видел, как частыми синхронными нырками плыли по морю дельфины.
Год я закончил, как никогда, плохо,

В десятом классе, на биологии, рассказывали нам про Сиамских близнецов. Класс грохнул, когда узнал, что у них у обоих были дети. Но кое-кто, я помню, не смеялся.

Тогда мы еще спали с братом в одной комнате.
Савкова шла по улице пьяная. Подойдя к своему подъезду, она громко крикнула: «Детки, вы оставайтесь, а я уе...».
Она употребила матерное слово, означающее то, что она уходит. Было у Савковой двое детей.
Тогда мы очень смеялись с братом.

Я сам этого не помню, рассказывала мать.
Новый год был в разгаре, все веселились. Меня давно уложили спать, было мне лет десять.
Затем зазвенел дверной звонок. Открыли. На пороге стоял я. В трусах и по колено в снегу. Сколько я гулял — сказать трудно.

За все приходится расплачиваться.
В одиннадцать лет я сильно избил своего одногодка. Кажется, не за дело. Он рассказал о драке дома, его синяки подтверждали сказанное.
Прошло где-то дня три. Я играл с ребятами во дворе в футбол. Вдруг чувствую: кто-то на меня смотрит. Обернулся — точно: смотрят милиционер, двое рослых незнакомых мужиков и двое пожилых людей разных полов. Затем они все пошли в нашем направлении. У меня что-то сработало в мозгу, интуитивно я понял, что это за мной. И со всех ног помчался прочь.
Меня догнали. И привели в детскую комнату милиции. Глядя на меня, пожилая женщина, не переставая, повторяла: «Какая бандитская рожа, какая бандитская рожа!» Это, оказалось, мать «потерпевшего».
Теперь, когда я вижу милиционеров, меня немного лихорадит. И, вообще, мне кажется, что на улицах за мной следят. Поэтому иногда я срываюсь с места и бегу сломя голову. Но сейчас интуиция меня, слава Богу, подводит. Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить.
А, может быть, я просто стал быстрее бегать? Хотя, вряд ли.

Когда мне было лет восемь, меня очень сильно обидели. Один парень лет двенадцати из нашего двора пригласил в кино своих одноклассников, одноклассниц и двух моих товарищей. Последние пригласили и меня. Я был чрезвычайно обрадован, если не сказать, счастлив. Походы в кино представлялись мне в детстве чем-то экстраординарным. Мать погладила мне новый немецкий костюмчик, подаренный дедом.
И вот я подошел к школе, где мы с товарищами условились встретиться. Там меня увидел этот парень с нашего двора. Парень сказал: «А его мы не возьмем». Я не помню, заплакал я или нет. Но помню хорошо, что был потрясен серьезно. Как — если бы мне на ринге попали точнехонько в печенку, солнечное сплетение или в подбородок. Примерно так.
Видимо, этот малый с нашего двора понял, что мне плохо, и он сжалился надо мной, и сказал: «Ну, ладно, пусть идет, но где-нибудь на трехметровом расстоянии от нас. Сзади!». И я почему-то пошел. Правда, мои товарищи пошли вместе со мной, а потом мы слились и в единую группу. Но мне до сих пор себя жалко. И до сих пор стыдно. За себя.

В раннем детстве все необычно, волшебно! Как я удивлялся и наслаждался, увидев впервые у нас на кормушке синиц и снегирей! Как страшно испугался, когда, уплетая прекрасную, огромную клубнику, вдруг обнаружил в ней одиозного червя. Как наслаждался, ездя с отцом на мотоцикле. Как мучительно и геройски преодолевал страх, прыгая с крыши высокого сарая в сугроб. Бесчисленны эти воспоминания. Как все это было прекрасно, первозданно, чисто, свежо!

Помню, как весело принимали в пионеры моего брата, его класс. После торжественной церемонии было замечательное пиршество. Вдосталь лимонада, пирожных!
Помню, как наш класс принимали в пионеры. Накануне я плохо, безобразно, на «три с минусом» ответил по природоведению и боялся, что меня не объявят в числе вступающих. Но наша учительница меня назвала, хотя и не назвала некоторых моих друзей. Нас принимали в музее В.И. Ленина на Красной площади. Было очень торжественно, даже страшно. А вот лимонада и пирожных после того, как нам повязали галстуки, увы, не было.

Однажды меня и нескольких моих одноклассников вызвали на родительское собрание за то, что мы постоянно прогуливали последний по расписанию урок. Один родитель, азербайджанец, отчитывал меня, патлатого мальчугана: «Волос должен быть один сантиметр, два сантиметр (при этом он самодовольно поглаживал себя по стриженой голове), а у этого — целых десять сантиметр».
Этого родителя раздражал не только мой проступок, но и мой внешний вид.
Я стоял, опустив глаза долу, а сам еле сдерживал смех.

Как я в детстве ненавидел собачников! И как обожал собак. Московские несчастные дворняги мне отвечали тем же. Мы были на «ты». Я бегал с ними, хватал их за морды, теребил за уши, кормил, гладил по головам. Я был неразлучен с собаками. И постоянно их прятал от собачников, которые в нашем дворе поставили фургончик, жили в нем, и каждый день выходили на свой грязный промысел. Собачники имели больший жизненный опыт, чем я, и отличались большей хитростью. Многих собак мне спасти не удалось. Однажды эти главные враги моего детства поймали самого замечательного в мире пса — Черныша. Родители долго не могли меня успокоить. Настолько мое горе было безутешным.
А затем, когда я уже учился в классе седьмом, то есть когда я стал почти взрослым, случилась следующая история: я шел по улице, и на меня налетел какой-то неизвестный кобель огромного роста и стал непонятно почему лаять. Он также хотел прыгнуть на меня. Стоило мне повернуться к глупому псу спиной, как он буквально кидался на меня, приготавливался для прыжка. Слава Богу, я быстро поворачивался к нему лицом. И он на мгновенье успокаивался. Кое-как, еле-еле я отбился от сумасшедшего животного, верней — пес сам от меня отстал.
С тех пор я боюсь собак.

В восьмом классе военрук собрал всех учеников нашего класса и повел в школьный тир — проверять, как мы умеем стрелять. Все стреляли нормально. Кто лучше, кто хуже. Но все попадали в мишени. Один я, как белая ворона, несчастный неудачник, не попал ни разу. Я страшно огорчился и, кажется, даже покраснел. А военрук сказал: «Если так стрелять будет каждый советский человек, то в случае чего — случись война с миллиардным Китаем — нам ничего не светит».
Военрук был большой любитель пошутить.

Вспоминается такой яркий и одновременно постыдный факт в моей биографии: весна, десятый класс, шестой урок закончился, учителя и ученики разошлись по домам. Только мы с одной комсомолочкой остались в школе.
Мы страстно целуемся. И вдруг из своего классного кабинета выходит физичка и застает нас врасплох.

Вспоминается и другой случай из данной серии. Мы шли с этой же девчонкой (одноклассницей) по школьному парку. До этого, сидя на скамеечке, мы нацеловались вусмерть, до волдырей на губах. И одноклассница мне серьезно и не кокетничая (как мне показалось) сказала: «Знаешь, я так от всего устала! Хочется тихой гавани. «Лечь бы на дно, как подводная лодка» — помнишь Высоцкого?»
Было нам по шестнадцать лет.

Открытый ринг. Только что провел бой. Выиграл. У меня теперь: 6 боев — 6 побед. 6:6, как говорят боксеры. Сижу. Смотрю на других. Бьется наш, домпионеровский, со спартаковцем — серебряным призером «Москвы». У спартаковца 40 боев. У Рашида Сабирова, призера «Европы» — 41. Это для сравнения. У нашего — первый. Первый бой! Бьются на равных. Заговариваю с соседом.

— Не ахти что-то, «серебро».

— А поди победи!

И правда — чуть-чуть, а оказался сильнее серебряный призер.
А на следующий день он и меня победил. С минимальным преимуществом, но победил. «Серебро»!

Он думал сам о себе: я подл, некрасив, труслив, завистлив, тщеславен, злобен, бездарен. Бог весть, какой. А все равно люблю себя.
Разве это не странно?
Он не кокетничал.

В подворотнях Красного Казанца выла гитара. Выла на зависть добрым старикам, на зло котам и домочадцам. Зычно, дерзко, прекрасно.
Так будет, я думаю, и дальше.
А как сейчас — мне, увы, неизвестно.

Когда русские крепостные зодчие слили воедино архитектуры Древней Руси, Древних Греции и Рима, Барокко и Классицизма — получилось Кусково.
Когда неизвестные силы слили воедино портреты Жанны Самари и Жанны Эбютерн — получился парящий, осенний лист березы.

Хворая пантера шла на меня. Я испугался. И начал с ней заигрывать. Хищница улыбнулась и не съела меня. Она стала прыгать, бегать, резвиться, как дурочка. Затем я стал показывать пантере фокусы. Она смеялась до коликов. А, утомившись, уснула. Я тут же помчался от нее прочь. Но животное почувствовало неладное и погналось за мной, и догнала, и прыгнула в страшном прыжке мне на спину. Но не долетела. Я проснулся.

Проживая у моря, я активно тренировал свою волю. Когда я увидел, что мои сверстники, местные аборигены, свободно прыгают головой вниз с пирса в море, я удивился их смелости и решил стать на них похожим. Сделать это было непросто. Однако я переломил себя и вскорости отчаянно нырял в море с трехметрового пирса. Но, как выяснилось потом, свою волю я так и не закалил.

Этот человек знает в с е. И в чем смысл жизни, и откуда возникла вселенная, и как найти то, не знаю что, и как дойти туда, не знаю куда. Одним словом, в с е.
Но я ему не завидую.

Мне исполнилось двадцать лет. День рождения. Я устал от гостей и вышел на улицу погулять. Возле магазина музицировали двое цыган. Один играл на баяне, другой — на гитаре. А несколько русских мальчиков и девочек плясали. Собралось довольно много народу. Я тоже заслушался и засмотрелся.
Вдруг ощутил на себе чей-то взгляд. Обернулся — вижу: на меня какая-то старушка глядит. Четверть секунды мы глазели друг на друга. Затем она меня спросила: «Вас не Борис Палыч зовут?» Я покачал головой. Нет. Тогда она отвернулась к таким же старым, как и она, женщинам, стоящим рядом, и стала им объяснять: «Да вот, на одного моего сослуживца очень уж похож, мы столько лет с ним вместе проработали». Временами она оборачивалась и смотрела на меня.

Я позвонил одному человеку, с которым не очень близко был знаком. Тот меня сразу узнал. Я даже не успел представиться. И я подумал: «Ах, какой у меня своеобычный голос — все сразу узнают». А товарищ, которому я позвонил, подумал: «Ах, какой у меня хороший слух — всех сразу узнаю».

У Игоря Ивановича Гришина, друга моего отца, есть собака, дворняжка Тузик. Тузик пуглив и хил. Кроме Игоря Ивановича Тузик не признает никого.
Однажды домосед, трезвенник, примерный отец семейства товарищ Гришин пришел домой значительно позже обычного и оглушительно навеселе. Пока домашние ругали провинившегося, Тузик незаметно подполз к нему и укусил за ногу.

Я учился на четвертом курсе факультета иностранных языков педагогического института. У нас в группе была одна очень слабая студентка. Занятия она пропускала частенько, домашние задания, как правило, не делала — жила, как говорится, в свое удовольствие. Но она нередко жаловалась мне: «Помнишь, когда мы только поступили, то заведующий кафедрой нам пообещал: «Вы будете свободно общаться на французском языке через два года!» А мы! Разве наш лепет — это свободное общение?» Студентка очень негодовала на заведующего кафедрой. Обманул.

Замечали ль вы такое явление: когда стоишь на подножке автобуса, а он набит битком, то думаешь, а иногда и кричишь:
— Товарищи, подвинулись бы немного, салон-то ведь весь пустой!
А пассажиры отвечают:
— Куда двигаться? Сами еле стоим!
Когда же сам стоишь в центре салона, то на просьбу потесниться, отвечаешь точно таким же некрасивым образом.

В детские годы, проживая на море, я любил прыгать в огромную, страшную, пугающую пляжников волну. Она крутила, переворачивала меня в своей стихии, как стиральная машина — белье. И выбрасывала на берег. Обессиленный, но почему-то страшно счастливый, я лежал на песке.
Такое у меня было развлечение, которое вводило меня в состояние какой-то безумно-сильной экзальтации, непонятного восторга.

Порой малая толика света — огромное счастье.

Какое все же счастье — не бояться послать к чертовой матери — или еще куда подальше! — любого, самого грозного начальника.
Какое блаженство не бояться никого и ничего.
Даже одиночества.
...И страшно лишь то, что уже ничего не страшно.

— Все, хватит, — твердил себе он. — Довольно, ни одной больше женщины, ни грамма спиртного. Трудиться, трудиться, трудиться!
Он дал себе слово больше не транжирить себя!
И сдержал слово.
И писал 10000000000000000000000 лет.
И написал 10000000000000000 хороших книжек.
А потом вышел во двор покурить, расправил сгорбившиеся плечи, затянулся и подумал:
— Вот бы хорошо было почитать мои книжки кому-то!
Навстречу ему вышел голубоглазый муравей, неунывающий житель Земли, и сказал:
— Читай мне!

И было тебе плохо. Ну, просто хуже всех на свете.
И ты горько плакал, хоть никто и не видел твоих слез.
А уже через день ты стал потихоньку приходить в себя.
А через два дня тебе привалило нежданное счастье, большое, как астраханский арбуз! И ты радовался своему неслыханному счастью, как голодный грудной ребенок — бутылочке с молоком «Пилти».
Да, это было так. Но только не надо делать никаких выводов о жизни. Ведь все равно они окажутся ошибочными. А нужно просто заниматься своим делом, то есть — ЖИТЬ!

Какое счастье — после четырехлетнего отсутствия приехать домой и, глядя в окно, которого едва не достигают ветви и листья расцветших каштанов, курить.
По дорожке проходят мощные, мускулистые парни, которые были тоненькими пацанами, стройные, модные девушки, которые были совсем маленькие. Ты узнаешь и не узнаешь их. Ты сопоставляешь... и даешься диву.
А наверху, этажом выше, какой-то неведомый тебе сосед или соседка играет «Поэму Экстаза» Скрябина, Раньше с верхнего этажа доносились звуки детских мелодий.
Ты куришь, слушаешь, смотришь в окно на проходящих людей и на цветущие каштаны и понимаешь, что многое, очень многое у тебя еще не отобрали.

Когда на моей родной улице зажигают ночные фонари и у подъезда (на лавочках) сидят не старухи, которых я почему-то ужасно боюсь, а коты и кошки, которых я почему-то ужасно люблю, мне нравится курить, размышляя о том, что ночь может быть днем.

Я гулял по кусковскому парку и увидел мертвого лося. И мне стало больно.

И вдруг его пронзила мысль о том, что он не имеет единого лица и живет несколькими жизнями. С одной стороны — семья, а с другой — невообразимые кутежи; с одной стороны — стихотворчество, а с другой — изощренная матерщина; с одной стороны — учеба в провинции, а с другой — постоянное пребывание в Москве и т.д. и т.п. И ему стало больно-больно. От того, что он никак не может остановиться на чем-нибудь одном, не может сделать окончательный выбор — кому быть подданным — Богу или Черту. Не может никак. Hе получается.

В семнадцать лет я хотел умереть. Чтобы люди сказали:
— Талантливый пацан жил на свете!
Тщеславие.
Теперь я не хочу умирать. И думаю:
— Какое счастье; что я не умер тогда. Я писал в семнадцать лет совсем неважнецки. (Даже хуже, чем сейчас).
Теперь я не хочу умирать. Я знаю: завтра я напишу лучше, чем сегодня. Мне бы хотелось быть долгожителем. И прожить эдак 350, 500, 800 лет. Мне бы это не помешало.
...А тщеславие испарилось, как дым.

Этот человек забыл, где у него Родина, как его зовут, сколько ему лет, кто он. Но он не болен и у него прекрасная память. Бывают такие опустошительные минуты в жизни.

Изумительная картина: в кинотеатре, стоя, в очереди за билетом, увидел девушку. Она мне понравилась. Смотрел, смотрел на нее и вспомнил, что спал с ней на первом курсе.

Мы, мужики, живем неплохо. Смотрим футбол, играем в домино, ездим на рыбалку, пьем пивко, любим девок, пишем стихи... Но вдруг начинается война — и мы идем на фронт.

Зимой, когда леса покрыты снегом, кажется, что у деревьев не ветки, а человеческие руки, и что они тянутся к дороге, как бы прося у нее пощады. Но дорога постепенно расширяется. Это — старая проблема.

Однажды мне приснилась Венеция, я долго гулял по ней. В другом прекрасном сне со мной разговаривал Маяковский. Увы, хорошие сновидения посещают меня редко. Гораздо чаще Оле Лукойе раскрывает надо мной свой черный зонт. И тогда крысы рвут на клочки мое тело, фашистские снаряды летят прямой наводкой в моих родных и друзей, земля, родившая Пушкина, Хлебникова, Маркеса, Бунина, Оскара Уайльда... горит.

Смотрю на схему московского метро и думаю: какая новаторская форма эпической поэмы.

У нее был сложный характер. В плохом настроении она била посуду, пыталась выброситься из окна (откуда ее вытаскивал муж), мчалась на лестничную площадку, чтобы ухнуться оттуда вниз головой (что не позволял сделать тот же муж), разбивала ладонями или локтями окна (здесь, как правило, муж не успевал удержать ее). Но самое страшное начиналось, когда в чрезвычайно скверном расположении духа она начинала вопить на весь дом. Соседи не сбегались — привыкли. Она не была ни сумасшедшей, ни шизофреничкой — просто имела неважнецкий характер. Зато она могла: говорить на 62 языках мира, с фантастической точностью предсказывать как ближайшее, так и не очень близкое будущее, останавливать взглядом такси и электрички, и еще делать много разных сказочных вещей.
Она не походила на всех остальных женщин. И муж не уходил от нее.

Били. Били с неимоверной садистской изощренностью. Били, подбадривая друг друга.
Да увидели кровь; всполошились, ужаснулись и отрезвели. И только тогда кончили говорить.

И все-таки странно: почему мир не обтянут канатами, словно огромный ринг?

— Мир — что мирт. Прост, но красив. Недаром слова похожи Субъективные миры куда как сложнее, чем La realite objective.
— Мир прост, несложен для незнаек. Чем меньше знаешь, тем меньше вопросов.
— Про мир можно знать все или ничего.
— На пункт «б» основного вопроса философии (познаваем или не познаваем мир?) отвечаю: «Не важно. Субъективные миры познаваемы — и ладно. На всю жизнь хватит».

Матрос вернулся из двухгодичного плавания. Два года он жил на грани между бесстрашием и страхом. Два года он владел в совершенстве странным искусством — наедаться горбушкой хлеба и напиваться до беспамятства в портах. Два года он не целовался с женщинами, хотя и спал с ними. Два года он участвовал в жутких матросских драках, где в ход шло все...
Но зато он видел Индию,
но зато он видел Штаты.
Дома матрос встретился со своими товарищами. Выпили. Моряк стал рассказывать о красотах Индии и прелестях Америки. Один из товарищей (которого уже paзобрало) сказал:
— А все то, о чем ты говоришь, я могу увидеть, глядя в окно. По-моему, два года ты потратил впустую.
Моряк зло посмотрел на своего старого приятеля, вытащил из кармана нож, секунду подумал... И засунул нож обратно в карман.

Незамужняя девушка родила двойню. И ужаснулась. Она еле-еле решилась на то, чтобы иметь одного ребенка. А тут.
Она пробралась ночью в комнату, где лежали дети, и задушила двойняшек.
Потом оказалось, что это были не ее дети, а учительской четы среднего возраста, длительное время мечтавшей о малышах.

Я ем и пью, общаюсь с друзьями, сочиняю стихи, посещаю театры, люблю женщин, изучаю иностранные языки и литературу, работаю в хорошей организации. У меня есть однокомнатная, отдельная квартира…
И все-таки я спрашиваю себя: «Когда же начнется жизнь?»
Возможно, мне надо убить его...

Память — консервная банка. Большая, как из-под селедки. А, может быть, и крупнее, «Время не остановишь ни на миг». Поэтому я все консервирую. Бросать настоящее — способ сохранить его. Счастье особенно нуждается в жестяном укрытии. Уверяю, что консервы полезней и вкусней натуральной пищи. Но это, конечно, идеалистическая позиция.

Однажды с моим изрядно подвыпившим братом, улицею Арбатом шли мы невесть куда.
Остановила нас дама. Лет сорока, бедно и неряшливо одетая. Глаза — почитательницы Вакха. Однако лицо вообще — скромное. Процесс деградации еще не завершился, но и не был в начальной стадии.
Она попросила сигарету. Я протянул ей пачку. А дать прикурить при ветре — мне до сих пор не смочь. И я сказал, протягивая брату коробок; «Жор, зажги спичку».
Женщина, наверное, подумала, что я побрезговал дать ей прикурить.

Мой старый товарищ, студент Университета, в гневе, но не в состоянии опьянения, выкрикнул своей матери, преподавателю Университета: «Я говорю, отдавая себе отчет в сказанном. У меня не помутилось в голове, я не выпил сегодня ни грамма. Больше всего я хочу в этой жизни, чтобы ты как можно скорее сдохла».
Его ярко-синие глаза из глазниц не выпали.

В моем черепке — схемы: круги, квадраты, точки.
Сознание — субъективное отражение объективного мира.
Неприятность перешла с улицы в голову. Обвожу ее (неприятность) кругом, затем квадратом и ставлю точку посередине. Если есть заусенцы — стираю их воображаемым ластиком. Неприятности — каюк. Главное в этом деле — ровно, наировнейше соединить концы линии в круг. На все тратится три секунды.
Когда передряжка сильней, использую больше «геометрии»... Но принцип — тот же.

По мне стосковались не одноклассницы, с которыми я учился в школе (они все выскочили замуж). По мне стосковались (предчувствие такое) город-голод и отечество-одиночество. Это — плохо.
По мне навряд ли стосковалась планета искусств изящных. Это — хорошо.
Потому что писать — свинство, если знаешь, скажем, о Хлебникове, о Соллертинском...

Плакальник-нытик-ревун, не стыдно иметь глаза на мокром месте, думая о своей судьбе, после того, как прочитаны «Монахиня» Дидро, «Судьба человека» Шолохова и другие книги?

Жил неопрятный человек. И все у него было неаккуратно! И одежда, и прическа, и черты лица, и квартира (был он холостяком), и все остальное.
Только лоб у него был аккуратным.

Этот город — мой земной шар.
Горького — это Les champs Ellisees.
Калининский — это Бродвей. Бейкер стрит знаю по Красному Казанцу, улице, на которой живу тринадцатый год.
Нырять в переулки Москвы!

Странно. Людям нравится Герострат. Во время одноименного спектакля Театра оперетты зрители рукоплескали буквально каждому слову тщеславного поджигателя.
Однако фашистов люди клеймят.
Странно.

Почему я несчастлив? Потому что я не госпожа Бовари, не Гойя и даже не Нюшка.
Потому что я — Имярек Чарльза Чапека и Лепорелла Стефана Цвейга, потому что я — Александр Адоев. Но почему я живу? Потому что я — Андрий. ВЕЛИКИЙ АНДРИЙ!

Что сказал Блок в своих драматических пьесах? Мне — одно, второму — другое, третьему — третье.
Что сказал Блок — точно не знает никто.
В «Шагреневой коже», рассказах Грина, произведениях Носака… то мы увидели, что нам показали? Не известно. Абсолютное и относительное.
Сегодня я слушал Эдит Пиаф. Студент второго курса иняза, naturellement, j,ai compri ces chansons manifiques. Ощущение: будто Блок… понят на сто процентов. Суррогатная форма счастья.

Пиит, поучись у Эдит!
Она не только воплощение Франции, она воплощение земного шара! И, прежде всего, России!
Смена ритма в ее песнях — это смена времен года в нашей стране. Пиаф — воплощение нашей планеты, но вращается Пиаф в мириады раз быстрей.
Она жива!

Мужчина плакал на Таганке, там где «Таганка», где площадь что майдан, где «Иллюзион», где рядышком Птичий рынок, на котором за рублик можно купить банку роскошных флаговых меченосцев или потрясающе неприхотливых карликовых гупяшек.
Мужчина плакал на Таганке.
А я плакал в далеком-далеке, за мириады милей от своей родины.

Моя жена, утонченная женщина, сказала:
— Хочется жить без потрясений, я очень устала от них, но как это сделать, когда любая встреча с кем бы то ни было — уже потрясение.
Я — мужчина не утонченный, но насколько моя жена права.

«Я сделал все для твоего счастья, сынок. Ты не имеешь Родины, и ты — честный человек. Я создал того, кем не мог быть сам. Ты есть, в этом моя жизнь», — читал завещание отца сгорбленный, с испещренным морщинами лицом двадцатилетний отпрыск предателя Родины.

В общих вагонах одеял не выдают. И не ехал вместе со мной никто. Поэтому ночью мне было холодно. Ворочался, ворочался, но холод не уходил, а сон не приходил. Почему-то ко мне заглянул проводник. Видимо, я оказался единственным пассажиром в вагоне, и проводнику было скучно. Он сказал, что уже Ожерелье.
На меня нахлынуло тепло.

Молодой человек пришел на кладбище и стал громко, истерично кричать: «Завидуйте, завидуйте мне, мертвецы, я живу!»
Потом он выстрелил себе в висок.
У него в комнате, на столе, нашли предсмертное письмо. Оно заканчивалось следующими словами: «Завидуйте, завидуйте мне, живые, я умер!»

Была настоящая боль. Такая, которая заставляет забыть все остальные. Она меня горбатила несколько лет. А потом неожиданно исчезла. И оказалось, что без этой боли мне еще хуже — настолько я привык к ней. К тому же — страдая, я чувствовал себя достойным звания человека.

Мы с отцом говорили за жизнь. Я был настроен оптимистически:
— У жизни правильные законы. Если тебе сегодня плохо, то завтра будет непременно хорошо, и наоборот. Короче говоря, чем больше потеряешь, тем больше найдешь.
— Да, законы жизни… Сегодня плохо, плохо, плохо, а завтра — бац — и еще хуже, — мрачно ответил отец.

Жизнь, видимо, потому так безумно тяжела, чтобы не слишком горько было умирать.

Как-то я учил одного из своих подопечных пятиклассников (из хулиганов и педагогически запущенных) говорить вместо «жрать» — «есть».
Спрашиваю:
— Ты свинья, что ли, чтобы жрать?
— Нет!
— Значит, человек?
— Да.
— А что человек делает за обедом?
— Жрет.
— Да ест же, ест!
— А я по-спасски. (Название села, где я работал — Верхнеспасское).
Я начинаю снова задавать аналогичные вопросы, но получается сказка про белого бычка.
Потом пацан все же согласился не говорить «жрать». Но нашел другое словцо «трескать». Причем, школьник не играл, не кривлялся, он действительно привык только к такому лексикону!
В конце концов, я не выдержал и велел ему привести на следующий день мать в школу. И попросил пацана повторить, что я ему только что сказал.
— Кого ты должен завтра привести в школу?
— Матрю. — ответил мой обиженный, опустивший глаза долу, несчастный, жалостливый, прекрасный воспитанник.
И я схватился руками за голову.

Школьные преподавательницы вошли после урока в учительскую и заговорили:
— Идиоты.
— Ослы.
— Дубы.
— Дебилы.
— Я б его об стенку размазала.
А на перемене бегали мудрые, улыбающиеся дети, и чихать они хотели на своих училок.

Завуч сельской школы, много лет проработавшая на «продленке», говорила мне, молодому педагогу, как можно удерживать детишек в руках.
— Сидорова нужно пугать детским домом. Так и говорите ему: будешь хулиганить — сдам в детский дом. Уйменов боится вызова родителей в школу. Отец его бьет. Так и говорите: вызову отца.
Но, разумеется, этого не делайте.
А Кирилова вы осадите только мощным пинком. В данном случае робеть не надо.
С такими напутствиями я вступил на поприще воспитателя группы продленного дня сельской школы.

Я работал воспитателем группы продленного дня.
Когда проверял домашние задания у ребят, то один хлопец здорово мне вредил. Мешал, мешал, мешал работать. И мое терпение не выдержало. Я вызвал парня из класса в коридор. Поставил озорника к стене. И, памятуя о своем боксерском прошлом, мощно ударил по ней кентусами кулака. Известка осыпалась. Совсем немножко, правда, но осыпалась. Да простит мне это завхоз.
Мы вернулись в класс с шалуном. Больше у меня к нему замечаний не было.

Стояла ночь. Молодые супруги безмятежно спали. Вдруг послышался стук в дверь. Страшно напуганный муж вскочил с постели и побежал в прихожую. «Кто там?» — крикнул он дрожащим голосом. Молчание. «Кто там?» — повторял он. «Открой!» — наконец ответил четкий и жутковатый старушечий голос. Как бы загипнотизированный уверенным тоном, молодой человек открыл дверь, но, увидев страшную, сгорбленную, со впадинообразными глазами старуху, тут же захлопнул. Он испугался. Затем он подумал, что это нищая. А он подавал только тем побирающимся, которые не наводили на него страха. Эта же бабка походила на ведьму.
Муж вернулся в спальню и сказал ожидавшей его жене: «Иди подай нищенке копеек двадцать». Но жена не хотела расставаться с теплой кроваткой. Она хотела спать.
В это время стук повторился снова. Удары стали еще более сильными. Затем старуха начала скрестись в дверь.
Муж хотел, было, подняться и опять побежать в коридор, но не смог. Страх как бы парализовал его тело, и он несколько минут лежал не в силах шелохнуться.
А старуха стучала и скреблась.
Супруг собрался с духом и побежал к двери. Там он закричал: «Что вам нужно?! Уходите! Или я позвоню в милицию!».
Бабка продолжала свое занятие. Затем она проговорила своим скрипучим голосом: «Открой! У меня там вещи: платье, платок — все, что осталось. И не спала я всю ночь, замерзла». «Странная бабка. Не наводчица ли?» — потихоньку приходя в себя, подумал супруг. И позвонил в милицию. Блюститель порядка явно был не расположен к ночной беседе. Он сказал, что не станет разбираться из-за какой-то старухи, и бросил трубку.
А старуха стучала и стучала. Муж опять позвонил в милицию, и откровенно признался, что ему страшно. Милиционер прорычал в ответ, что сейчас придет и заберет не бабку, а его самого.
— За что же меня? — удивился мужчина. — Чтоб спать не мешал! — невозмутимо отрезал страж порядка и опять положил трубку.
За стеной на лестничной площадке тем временем послышался разговор. Это сосед дядя Боря вышел на шум и, закурив, заговорил с бабкой.
— Что вы стучитесь, бабуля?
— Я за вещами своими!
— А-а, понятно.
— Холодно, — сказала бабка, съеживаясь от мороза, и явно просясь в дом переночевать.
— Холодно, — бойко и пo-английски невозмутимо ответил дядя Боря. В его ответе был отчетливо слышен категорический отказ пустить старушку переночевать.
— Холодно, — опять взмолилась бабка.
— Холодно, — парировал сосед спокойным тоном, каким обсуждают погоду едущие в метро, укутанные в дубленки москвичи.
Диалог, состоящий из одного слова «холодно», продолжался весьма долго.
А потом старушка куда-то исчезла. И в провинциальном подъезде стало тихо.

Этот русский человек имел странное лицо. Он походил сразу на представителей нескольких национальностей. Разные люди в разное время ему говорили, что он похож на: казаха, запорожца, татарина, еврея, чукчу, узбека, югослава, француза, кого-то еще.
У этого русского человека не только черты лица, но и черты характера были довольно странными. Когда ему заявляли, скажем: «Как вы похожи на китайца», он в этом уверивался. И начинал думать, что он и есть китаец. Начинал придумывать себе соответствующую биографию, рассказывать новым знакомым, что мать его жила раньше, до замужества, в Маньчжурии, что девичья фамилия матери — Ли.
Один раз тренер этого чудилы (он был футболистом-любителем) сказал ему: «Ты вылитый турок. Прямо точь-в-точь. Один к одному». Так, когда команда приехала на двухнедельные соревнования в другой город, наш герой, познакомившись с одной семейной парой, упорно внушал ей, что он турок по отцу, который эмигрировал из Турции в Союз. Рассказывал о посещении с родителями загадочной восточной страны, о том, как дома, в Москве, воспитывался в двуязычной среде, хотя мать и запрещала отцу приучать сына к турецкому языку, о том какие скандалы из-за этого возникали в семье, придумывал различные другие небылицы.
С одной стороны, этому человеку просто надоело доказывать всем, что он русский, чему никто не верил. Все думали, что он представитель какой-то другой национальности. Он искал выход из этой угнетающей его ситуации. Хотел прибиться к какому-нибудь определенному берегу...
А с другой стороны, этот человек действительно был странноватый.

Я сидел в ресторане. Она пришла одна. Пришла уже изрядно навеселе. Высокая, длинноногая, красивая. У нее были некрупные, изящные черты лица. Я пригласил девушку на танец. Она сказала, что ее зовут Ариадной. После третьего танца Ариадна пересела за мой столик.
Девушка говорила: «Дай мне сигарету!»
Я отвечал; «Тебе больше не надо».
Девушка говорила: «Подлей мне вина!»
Я отвечал: «Тебе больше не надо».
Она была удивлена, ибо привыкла, что мужчины сами предлагали ей сигареты и подливали побольше вина.
Я вышел в туалет. Когда вернулся назад, Ариадна ругалась с какой-то женщиной, употребляя при этом нецензурные слова.
Мы ушли.
Дверь она открыла резким ударом тоненькой ножки. По дороге она горько плакала, говорила, что ее никто не любит. Я успокаивал ее, убеждал, что все у нее еще впереди, что будет у нее настоящий друг. После этих слов она спросила у меня; «А ты ВОЗЬмешь меня замуж? Не задумываясь, я ответил: «Нет». Почему-то после этого она перестала плакать и крепко поцеловала меня в губы.
Мы пришли к ней домой, у нее никого не было. Родители уехали на дачу.
Утром я ушел. В полдень мне нужно было улетать. На очень и очень долгое время.

В пансионате на Азовском море шли танцы. Пахло розами и розовым маслом. В центре танцплощадки прыгали люди, а по краям — лягушки. Видимо, шло соревнование: кто лучше прыгает. Уже не лягушата, но еще и не жабы — лягушки средних размеров — почему-то не были раздосадованы тем, что их выгнали с центральных позиций, и не квакали. Лягушек было много, как всегда по вечерам в летнее время на азовском побережье. Людей было мало, особенно мало было девушек.
В окружении восьми здоровенных курящих парней стояла высокая, длинноногая, прекрасная девушка. Ее туфельки на манке, бриджи, похожие на шорты, черный лифчик, просвечивающий через белую изящную маечку, плюс длинные распущенные волосы, плюс, как я уже говорил, отличная фигура влекли к девушке танцующих мужчин, которые, прыгая в своем кружке, то и дело искоса поглядывали в ее сторону... Но — на танец не приглашали. Не решались. Еще бы — рядом восемь таких амбалов, целая банда! Сама же «банда», видимо, была создана специально для того, чтобы подтвердить правомочность выражения — «собака сене». Прекрасная девушка стояла и скучала. И вдруг — ее пригласили. Казалось, что тело неведомого смельчака X, состояло из одних костей и жил. Одет он был в красное финское трико и коротенькую спортивную маечку, обут во вьетнамки. Лицом походил на восточного человека. На узбека? На араба?
Девушка охотно согласилась потанцевать.
Восемь курящих, а теперь и разгневанных парней, вся танцплощадка ошарашенно смотрели, наверное, еще не совсем понимая ч т о происходит, на спокойно вальсирующую парочку... Когда танец закончился, загадочный X. подвел девушку к тому месту, где ее пригласил, и дерзко сказал: «Надеюсь, следующий медленный танец Вы тоже потанцуете со мной?»
Она равнодушно кивнула, а у восьми курящих разгневанных парней чуть сигареты изо ртов не выпали, настолько они были ошеломлены развернувшимися событиями.
И следующий медленный танец они танцевали вместе. КOГДА закончилась мелодия, он опять проводил ее к разгневанной восьмерке (наконец-то сообразившей что к чему) и разразился (экая прыткость!) комплиментом: «У нас, в Москве, так чудно, как Вы, уверен, не танцует никто. Спасибо».
И тут произошел закономерный, назревавший взрыв, которого, наверное, давно ожидали многие. Двое из восьмерых молодых людей взяли «обидчика» под руки и повели в сторону, за столовую, которая размещалась недалеко от танцплощадки. Шесть остальных амбалов пошли следом. Дойдя до нужного места, один из двоих крикнул москвичу: — Ты шо, кацап, москаль недорезанный, пирожок с говном захотел? Тебе танцевать только с лягушками можно!»
Буква «я» в слове лягушка прозвучала в его исполнении очень смешно, без ассимиляции, как если бы он говорил, скажем, «я есмь» — даже отчетливее. Подоспевшие шестеро парней, второй сопровождающий и сам автор шутки громко засмеялись. Затем, как всегда бывает в таких случаях, кто-то из кучи ударил «обидчика», но — как редко бывает — после удара почему-то упал сам. Показалось, что москвич пригнулся от страха, а решившийся на удар промахнулся и поскользнулся. Но когда и второй из кучи промазал и тоже почему-то оказался на земле, шесть оставшихся пошли на москвича клином. И тут свершилось нечто маловероятное, однако, это свершилось. X. подпрыгнул с места метра, как минимум, на полтора-два, а когда опустился на землю — шесть остальных парней тоже лежали на земле. Как вы сами понимаете, за всем происходящим наблюдали зрители с танцплощадки, как женщины, так и мужчины, но никто из них не видел ударов загадочного X. — настолько они были молниеносны.
Милицию никто вызвать не решился. Москвич вернулся на танцплощадку к оставленной длинноногой красотке и сказал ей: «Пойдемте потанцуем!» (Как по заказу крутили медленную песенку). Девушка все также согласно и равнодушно кивнула головой. Несчастных амбалов откачали сердобольные зрители происшествия.
А ночью девушка подсыпала москвичу клофелина в чай и сперла у него все деньги.

Точно у пианино, контрабаса, гитары... клавиатура есть и у печатной машинки, у любого «оптикона»... Это инструмент создания искусства не менее прекрасного, чем музыка.
Удивляет неэффектность печатной машинки, невозвышенность ее, доступность любому человеку.

Ilya bien longtemp жил в Лионе на ренту обеспеченный и талантливый поэт. Он неустанно писал стихи, ничем больше не занимаясь. Поэт не печатал своих стихов, боялся, что его не поймут. И рассчитывал только на будущие поколения. Он думал, что им он будет ясен и принесет пользу...
Когда он умер, ветер занес в его дом смертоносную искру. Комната, где находились рукописи, была сожжена дотла.

Давным-давно (фр.).

Великан, держа на руке поэта, подставляет его под всевозможные стихийные бедствия — радости, страдания. И поэт дергается как стрелка на барометре.

Муж крикнул жене, уронившей на кухне кастрюлю: «Чего ты там гремишь! Ты мне мешаешь работать!». «А чем ты занимаешься?» — спросила жена. «Афоризмы пишу», — ответил супруг.

Это очень странно: многие люди любят меня, не читав моих стихов.
Это очень странно: многие люди ненавидят меня, не читав моих стихов.

Несчастные, забытые стихи валялись в голове, как на дороге — сбитые собаки или кошки.
Поэт всерьез задумался о хлебе насущном и чрезмерно часто стал сочинять статейки.

Он все время садился за стол, чтобы писать роман, но получались только восьмистишия.

Мои истинные радости и страдания порождают эти жалкие литературные опыты. Какие же муки и восторги испытывали, скажем, Достоевский, Андреев, Бунин, если их произведения не описание жизни, а сама жизнь?!

Молодой стихотворец подумал:
— К сожалению, истинное качество стихов определяют не сами авторы.

Бывает, что творческий кризис длится всю жизнь.

Между юностью и старостью нет разницы. В юности сердце поболит-поболит, да и перестанет. И в старости сердце поболит-поболит, да и перестанет.

— Я не был в Париже уже двадцать лет, я не видел этого прекрасного города так долго, долго. — сокрушался двадцатилетний советский гражданин.

Если человек говорит, что он умеет что-то делать — ему трудно не верить. Психологическая атака.

Муж и жена, не имеющие детей, сидели дома и скучали. Затем между ними состоялся такой разговор.
Он:
— Пойдем в кино, еще раз посмотрим «Брак по-итальянски».
Она:
— Не хочу!
Он:
— Почему?
Она:
— София Лорен слишком красивая.
Он:
— А я хочу!
Она:
— Почему?
Он:
— София Лорен слишком красивая!

Ленивого студента ругали преподаватели:
— Иванов, у Вас так много пропусков.
— Но ведь у меня и посещений много!

Поделки —
не подделки.

Мне снятся три сна. Один из них — о школе. О том, что надо будет сдавать экзамен по алгебре, а я пропустил много занятий. Как сдавать? Что делать? Просыпаюсь всегда в холодном поту.
Другой сон — об аквариумных рыбках. О том, что я забыл их покормить.
Тоже просыпаюсь как ошпаренный.
А в третьем сне я всегда летаю. Расставляю широко руки, выдвигаю вперед голову и... совершенно спокойно (правда, довольно низко!) в горизонтальном положении парю.

Я начал анализировать эти сны. Стал вспоминать школу. Учительницу по алгебре, которая с великим удовольствием ставили нам колы. Двойка у нас считалась нормальной отметкой. Когда она объявляла оценки за контрольные и самостоятельные — все замирали. И молили только об одном: лишь бы не кол, лишь бы не кол. Никто не хотел быть униженным. Двойки по алгебре мы воспринимали как подарки судьбы.
В детстве я долгие годы разводил аквариумных рыбок. Радости они мне приносили очень много. И ухаживал я за ними старательно. Каждую неделю ездил на Птичий рынок за свежим трубочником, мотылем. Но однажды забыл выключить подогреватель воды. Мои прекрасные золотистые барбусы, пузатенькие телескопы, агрессивные меченосцы погибли.
А вот почему снятся полеты над землей — точно не знаю. Наверное, что-то на земле не так.

Марина Кудимова, переведя огромную поэму одного узбекского поэта, сказала:
— Тот, кто прочтет эту поэму до конца, будет лауреатом конкурса имени М. Кудимовой.
Лауреатов не было.

Я живу в провинции, мне двадцать лет. Я принес в редакцию Тамбовской молодежной газеты «Комсомольское знамя» стихотворные переводы. Сразу прошмыгнул к редактору, зная, что именно он занимается литературной полосой. Редактор, по-моему, даже не совсем понял, что я предложил ему для публикации. Он пробежал взглядом увесистую пачку моих сочинений, потом почему-то п о н ю х а л их. И загадочно проговорил:
— Может быть, может быть...
И попросил рукопись оставить.
Самое смешное, что кое-что он-таки напечатал.

Середина восьмидесятых. Поэт Даниил Чкония рассказывал нам, участникам литобъединения «Авангард».
Григория Поженяна вызвал ректор Литературного института (Поженян опять что-то натворил!) и в сердцах сказал:
— Чтобы ноги вашей здесь больше не было.
Поженян встал на руки и вышел.
Доучился до конца.

Из разговора с Мариной Кудимовой.
Я:
— Подростки должны читать, приобщаться к искусству. Поэтому я и устраиваю в Рассказове (районный центр, где я тогда жил и работал) литературные вечера.
Марина:
— А сами-то вы, Женя, много, будучи подростком, книжек прочитали?
Я замялся, вспомнив свое дворовое детство.
— То-то! — продолжила поэтесса. — Подросток должен заниматься спортом, играть в футбол, бегать, прыгать, чем бы я и сама сейчас занялась с великим удовольствием. А стихи, искусство... Поверьте, наша школа мудра. Потому как не отягощает умы подростков литературой, поэзией. Поэзия — точная и непростая наука. Не проще высшей математики. Ни та, ни другая не доступны всем. Поэтому, кстати, я и ратую за поэтические книжки тиражом в сто экземпляров.

1987 год. Я служу научным сотрудником в музее Н.А. Островского. Нередко к нам заходит замечательный литературный критик Л.А. Аннинский, который написал, в частности, книгу и об Островском.
Мы со Львом Александровичем общаемся. Точнее — я слушаю его, задаю по своему обыкновению вопросы.
Как-то раз идем мы с ним Цветным бульваром в редакцию журнала «Дружба народов», к нему на работу. Он делится со мной любопытной историей:
— Я был молод, говорил смелые речи. И сказал при случае Надежде Яковлевне Мандельштам: «Какой Сталин — подлец. Сколько людей загубил!»
— Сталин не подлец. — ответила вдова гениального, погибшего в лагере поэта. — Люди загубили себя сами.
И я призадумался над емкой, глубокой фразой Надежды Яковлевны. А в самом деле, кто же убивал, кто «стучал» на ближнего своего, кто издевался над заключенными? Разве не мы сами? Так почему же мы всю вину сваливаем на одного человека?