Новости
БОЛЬ ЮРИЯ КАЗАРИНА
Боль, адски звенящее слово, настолько сопряженное с земной жизнью, увы, что не избавиться от ее игл никак….«Боль» — новая книга Юрия Казарина, вышедшая в серии Библиотека журнала «Дети Ра» — загорается интенсивно, мощно, своеобразно; и каждое краткое стихотворение вспыхивает особенным, неповторимым интеллектуальным орнаментом:
Только увижу тебя — сразу заплачу.
Целый день плачу и пью небесный рассол.
Трогаю свои руки — плачу.
Трогаю воздух — плачу: он горек и умирает
от горя, если не трогать его.
Птица летит рядом и смотрит
тебе в глаза. И всей тайгою
трещит стрекоза. Не смотри на нее —
заплачешь. Посмотри на нее —
заплачешь. Душа тайги
хочет увидеть тебя —
и заплакать.
Целый день плачу и пью небесный рассол.
Трогаю свои руки — плачу.
Трогаю воздух — плачу: он горек и умирает
от горя, если не трогать его.
Птица летит рядом и смотрит
тебе в глаза. И всей тайгою
трещит стрекоза. Не смотри на нее —
заплачешь. Посмотри на нее —
заплачешь. Душа тайги
хочет увидеть тебя —
и заплакать.
Своеобычно-необычно: будто угловато: чтобы острые углы точнее взрезали сознание и внимание читателя; но… сложенные вместе углы стойко организуют специфику гармонии, удивительную целостность стиха, когда и процитировать не знаешь что: стихотворения следует приводить полностью.
Необыкновенная одушевленность всего: воздух… и горек, и умирающий от горя… словно дает ленты новой метафизики, связанные с восприятием реальности.
Вглядывается поэт в лица: но это — лицо земли… лицо небес
Необыкновенная одушевленность всего: воздух… и горек, и умирающий от горя… словно дает ленты новой метафизики, связанные с восприятием реальности.
Вглядывается поэт в лица: но это — лицо земли… лицо небес
Лицо земли, лицо небес —
лик пустоты, мороза полный,
изрезан леской рыболовной,
как паутиной этот лес,
продутый звездами навстречу
глазам, где карий перелом,
и губы, брошенные речью,
дрожат, натянутые льдом,
и слышно песенку овечью,
почти — от горя — человечью,
последней болью о живом.
лик пустоты, мороза полный,
изрезан леской рыболовной,
как паутиной этот лес,
продутый звездами навстречу
глазам, где карий перелом,
и губы, брошенные речью,
дрожат, натянутые льдом,
и слышно песенку овечью,
почти — от горя — человечью,
последней болью о живом.
Сложно работают механизмы стихотворений Казарина: одно цепляется за другое, но словесные шестерни, соединяясь в движении, рождают то ощущение неповторимости, какое всегда сопровождает чтение стихов поэта.
…Словно — сдвигаются на чуть ощущения; и в этом сдвиге таится постижение потусторонних вариантов психики, проявляющихся в посюсторонней жизни:
…Словно — сдвигаются на чуть ощущения; и в этом сдвиге таится постижение потусторонних вариантов психики, проявляющихся в посюсторонней жизни:
Страх вырастает в ужас, чтоб испариться,
дьявола пот с серебром, золотая водица,
трогает глину лица твоего:
птица вспорхнула — и нет ничего.
дьявола пот с серебром, золотая водица,
трогает глину лица твоего:
птица вспорхнула — и нет ничего.
Произведения Юрия Казарина насыщены, как виноградная гроздь, и пестры необычайно: вспыхивают цветы цветов, тонко играют оттенки, полутона проходят по строчкам, переливаясь… то радужно, то пепельно.
Таинственность присуща созвучиям Казарина:
Таинственность присуща созвучиям Казарина:
И воду серую вспороть
слезою, горечью, страданьем:
свет возвращает миру плоть
и первый снег берет в щепоть —
и плачет зренье мирозданьем.
слезою, горечью, страданьем:
свет возвращает миру плоть
и первый снег берет в щепоть —
и плачет зренье мирозданьем.
Свет здесь ключевое слово. Его вертикаль и должна вести, но свет не рифмуется с болью — противостоя ей.
Вибрирует звукопись, глухо перекликаются «п», звонкими раскатами разносятся зигзагообразные «з».
Необычность эпитетов — из глубин ощущений идущих. Словно из бездн изъятых:
Вибрирует звукопись, глухо перекликаются «п», звонкими раскатами разносятся зигзагообразные «з».
Необычность эпитетов — из глубин ощущений идущих. Словно из бездн изъятых:
Имя времени — имя твое.
Ты на речке полощешь белье
между небом и сивой водою
с травяной бородою.
И поешь, утирая уста:
давит в губы твои высота,
тяжелея от близкой разлуки,
словно звуки
выше смерти моей и моста
заломили прозрачные руки.
Ты на речке полощешь белье
между небом и сивой водою
с травяной бородою.
И поешь, утирая уста:
давит в губы твои высота,
тяжелея от близкой разлуки,
словно звуки
выше смерти моей и моста
заломили прозрачные руки.
Мощно — о любви; имя любимой приравнено имени времени; и прозрачные руки звуков так впечатываются в мозг, что опыт читающего увеличивается сакральною силою слов.
Сюрреалистические, если не абсурдные краски проступают, светясь:
Сюрреалистические, если не абсурдные краски проступают, светясь:
Дерево выходит из человека легко.
Плачет сначала. Потом шумит
все разом — так сердце болит
и умирает десятилетиями,
если вообще умирает,
распространяясь в небе, как снег,
сгущаясь в тебе, как мысль,
как чувство,
которые клубятся волнами, дельфинами
и слезной солью…
Плачет сначала. Потом шумит
все разом — так сердце болит
и умирает десятилетиями,
если вообще умирает,
распространяясь в небе, как снег,
сгущаясь в тебе, как мысль,
как чувство,
которые клубятся волнами, дельфинами
и слезной солью…
Образы сгущаются; словно заново, как в детстве, постигается мир, расположенный между светом и болью.
И хоть книга названа «Боль» света в ней ощутимо больше.
И хоть книга названа «Боль» света в ней ощутимо больше.
Александр БАЛТИН