Главная страница

Профетические функции поэзии, или поэты-пророки

«Профетические функции поэзии, или поэты-пророки»



ФУТУРУМ-КОММУНИКАЦИЯ

АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА

А. С. Пушкин

Безусловно, первым литератором в России, кто возвел в абсолют мнение о том, что поэт является пророком, был Александр Сергеевич Пушкин. В стихотворении «Подражание Корану» эксплицитно сформулированы представления Пушкина о провидческом даре художника. Поэт-пророк, согласно Пушкину, это человек, который одарен «могучей властью над умами»[1]. Как пишет Л. И. Соболева: «Поэту-пророку внятно все — «неба содроганье и «дольной лозы прозябанье», «гром небес» и «жужжанье пчел над розой алой». «Пророк воплощает власть духовную — и противопоставлен власти земной»[2]. Думается, что определение Л. И. Соболевой можно расширить. Поэт-пророк не только «воплощает власть духовную», не только способен к конкретному прорицанию в личной и общественной жизни, он также имеет особое предназначение быть выразителем духовных чаяний народа, обладает нетривиальной способностью выразить своим творчеством время. Что же такое пророк в представлении Пушкина? В чем его земная функция? Поэт сам дает ответы на эти вопросы. Помимо того, что пророк призван «глаголом жечь сердца людей», он (вспомним «Подражание Корану») не суесловит, говорит о глав-
ном — «В паренье дум благочестивых, / Не любит он велеречивых / И слов нескромных и пустых».
Пушкин не идеализирует пророка, замечая, что он не Бог, что ему свойственны человеческие слабости и даже склонность к похвальбе. «С тобою древле, о всесильный, / Могучий состязаться мнил, / Безумной гордостью обильный; / Но ты, господь, его смирил. / Ты рек: я миру жизнь дарую, / Я смертью землю наказую, / На все подъята длань моя. / Я также, рек он, жизнь дарую, / И также смертью наказую: / С тобою, боже, равен я. / Но смолкла похвальба порока / От слова гнева твоего: / Подъемлю солнце я с востока; / С заката подыми его!»
Пророк не ставит себя выше Господа — «Творцу молитесь; он могучий: / Он правит ветром; в знойный день / На небо насылает тучи; / Дает земле древесну сень».
При этом Пушкин осознанно ассоциирует себя с пророком, декларирует свою позицию. В стихотворении «Французских рифмачей суровый судия» он обращается с символической (ибо адресат уже в лучшем из миров!) просьбой к знаменитому парижскому пииту и критику ХVII-ХVIII веков, автору книги Art poétique (Поэтическое искусство) Депрео (Никола Буало-Депрео, 1636–1711), которого считает пророком, стать ему «вожатаем».
Прозорливость Пушкина касалась разных тем — и личной жизни, и общественной (вспомним, например, классическое «Клеветникам России»).
…Путь любого человека, тем более поэта, —
это подготовка к смерти. Пушкин начал готовиться к своему земному финалу задолго до роковой дуэли 1836 года. Он как бы моделировал свою кончину, отчасти программировал ее, точно играя с судьбой в опасную и фатальную нейролингвистическую игру. Подобными роковыми экспериментами в ХХ-ХХI веках занимались Сергей Есенин и Николай Гумилёв, Марина Цветаева и Николай Рубцов, Виктор Цой и Борис Рыжий… (Об этом ниже.)
В ранние годы Пушкин пишет стихотворение, которое называется «Моя эпитафия».

Здесь Пушкин погребен; он с музой молодою,
С любовью, леностью провел веселый век,
Не делал доброго, однако ж был душою,
Ей-Богу, добрый человек[3].

В дальнейшем поэт постоянно возвращается к теме смерти, которая, образно говоря, гуляет по строкам русского гения.

«…Пускай умру, но пусть умру любя!»; «Умолкну скоро я!»; «Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, зачем ты мне дана? / Иль зачем судьбою тайной / Ты на казнь осуждена?»; «Снова тучи надо мною / Собралися в тишине; / Рок завистливой бедою / Угрожает снова мне; «Я говорю: промчатся годы, / И сколько здесь ни видно нас, / Мы все сойдем под вечны своды — / И чей-нибудь уж близок час»; «И где мне смерть пошлет судьбина? / В бою ли, в странствии, в волнах?»
Каждая из приведенных выше строк заслуживает пристального внимания и отдельного разбора. Остановимся кратко лишь на двух последних.
«И где мне смерть пошлет судьбина? / В бою ли, в странствии, в волнах?»
Как видим, поэт предельно точно говорит о своей гипотетической судьбе. И первое предположение — о смерти в бою — сбудется фатально и безнадежно.
Пушкин нередко в своих стихах использовал аллегории — говорил ли он о природе, об осеннем лесе, об осени, о тучах, которые «мчатся и вьются», об убитом богатыре — он говорил о человеке, чаще всего о самом себе. Характерно в этом смысле стихотворение «Ворон к ворону летит».

Ворон к ворону летит,
Ворон ворону кричит:
Ворон! где б нам отобедать?
Как бы нам о том проведать?

Ворон ворону в ответ:
Знаю, будет нам обед;
В чистом поле под ракитой
Богатырь лежит убитый.

Кем убит и отчего,
Знает сокол лишь его,
Да кобылка вороная,
Да хозяйка молодая.

Сокол в рощу улетел,
На кобылку недруг сел,
А хозяйка ждет милого
Не убитого, живого.[4]

Кто этот убитый богатырь, который лежит «в чистом поле под ракитой»? Почему Пушкин пишет о нем? Откуда молодая хозяйка знает о причинах его гибели?
Смерть нередко ассоциируется у Пушкина с женщиной. Есть исследователи, которые связывают трагедию поэта с его супругой — Н. Н. Гончаровой. В частности, Александр Федулов разбирает зашифрованные коды стихотворения «Анчар». Он размышляет: «9 ноября 1828 г., за 2-3 месяца до знакомства с Натальей Николаевной, Пушкин написал (или записал) стихотворение, название которого фонетически полностью входит в фамилию «Гончарова». Это «Анчар». Древо яда.

Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила.

Кстати, Н. Н. родилась 27 августа 1812 г., на второй день после Бородинского сражения. День гнева. «Анчар» был предупреждением Судьбы.

Я влюблен, я очарован,
Словом, я огончарован.

Даже в этом экспромте Судьба подбрасывает поэту направление звуковых ассоциаций. Но он не понял, что гон данных чар направлен против него, что это не метафора любовного состязания, но символ охоты, где поэт — волк, судьба которого — быть затравленным»[5].
Конечно, это только гипотеза. Но гипотеза, возникшая не на пустом месте. Ранее, в начале двадцатых годов, Пушкин пишет пронзительное стихотворение, в котором во многом предвосхищает свою судьбу (достаточно только заменить предмет обращения…).

Гречанка верная! не плачь, — он пал героем,
Свинец врага в его вонзился грудь.
Не плачь — не ты ль ему сама пред первым боем
Назначила кровавый чести путь?
Тогда, тяжелую предчувствуя разлуку,
Супруг тебе простер торжественную руку,
Младенца своего в слезах благословил,
Но знамя черное свободой восшумело.
Как Аристогитон, он миртом меч обвил,
Он в сечу ринулся — и, падши, совершил
Великое, святое дело[6].

Поэзия Пушкина была устремлена в будущее, он искал и нашел свою коммуникативно-футуристическую стратегию. Его перу принадлежат такие классические строки.

Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.

Сердце в будущем живет;
Настоящее уныло:
Все мгновенно, все пройдет;
Что пройдет, то будет мило[7].

И тем забавнее, что будетляне хотели «бросить Пушкина с парохода современности». Он этого заслуживал меньше всего.
Пророческие советы Пушкин оставил всем творческим людям. Они сфокусированы в сонете «Поэту».

Поэт! не дорожи любовию народной.
Восторженных похвал пройдет минутный шум;
Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,
Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

Ты царь: живи один. Дорогою свободной
Иди, куда влечет тебя свободный ум,
Усовершенствуя плоды любимых дум,
Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Доволен? Так пускай толпа его бранит
И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
И в детской резвости колеблет твой треножник.[8]

И, конечно, собственную посмертную славу поэт в деталях предсказал в 1926 году в классическом «Я памятник себе воздвиг нерукотворный».

Exegi monumentum

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тлeнья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий
Тунгус, и друг степей калмык.

И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.

Веленью бoжию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приeмли равнодушно
И не оспоривай глупца.[9]

[1]См. об этом подробнее в: Евгений Степанов. Поэты-пророки// Футурум АРТ, 2001. — № 1. — С. 57—64.
[2] Л. И. Соболева. Предисловие к книге: Александр Сергеевич Пушкин. Избранные сочинения. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 11.

[3] Александр Сергеевич Пушкин. Избранные сочинения. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 59.

[4]  Александр Сергеевич Пушкин. Избранные сочинения. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 330.

[5] Александр Федулов // Футурум АРТ, 2004. — № 5. — С. 86—87.

[6]Александр Сергеевич Пушкин. Избранные сочинения. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 108—109.

[7] Там же. С. 199.

[8] Александр Сергеевич Пушкин. Избранные сочинения. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 356.
[9] Александр Сергеевич Пушкин. Избранные сочинения. — М.: Художественная литература, 1990. — С. 455.