Видимо, число семнадцать какое-то неправильное. В семнадцатом году большевики совершили переворот, изменив в худшую сторону (потому что мир все-таки развивается не революционно, а эволюционно!) ход истории. 17 августа 1998 года милый юноша Сергей Кириенко одним росчерком пера уничтожил в России под корень так называемый средний класс. Менеджеры, челноки, журналисты стали практически никому не нужны. Безработица приобрела чудовищные размеры, биржы труда оказались переполненными — в том числе и весьма квалифицированными работниками. Заработать даже сто «баксов» было непросто.
Нам, сотрудникам газеты «Кулак — оплот капитализма», объявили о пятидесятипроцентном сокращении штатов. Объем газеты уменьшился с шестнадцати до двенадцати полос. Мою полосу — полосу развлечений — повелели закрыть. Я обзвонил своих приятелей-журналистов — все пребывали в шоке. Сладкая жизнь завершилась. Пролетели, улетели стаи легких долларей.
У меня оставалось пять тысяч долларов. Я мог их растянуть месяцев на семь-восемь.
Неожиданно мне позвонил мой старинный товарищ Сережка Татарович и сказал:
— Старик, срочно возьми бумажку и ручку. Записывай: Шорохов Михаил Андреевич, начальник пресс-центра «Энерготреста», ему нужен начальник сектора информации.
Сережка продиктовал мне телефон.
Ни на что особенно не надеясь, я тут же набрал указанный номер. Шорохов взял быка за рога:
— Евгений Викторович, приезжайте сейчас. Я вас возьму. Работа хорошая — не пожалеете.
Он объяснил мне, как добраться до пресс-центра.
Я приехал. Познакомились. Шорохов оказался сорокапятилетним, розовощеким и коренастым здоровячком. Почему-то он сразу предложил мне посмотреть подвал особняка пресс-центра. В подвале шел ремонт.
— Здесь, — начал рассказывать Шорохов, — поставим столы для пинг-понга, устроим сауну, будем отдыхать. Увидите, здесь будет хорошо. Верите?
Я не возражал.
Потом Шорохов показал мне туалеты — и мужской, и женский.
— Видите, — сказал Шорохов, — в женском туалете я сделал душ. Я люблю, когда женщины чистые, когда от них пахнет хорошо.
В мужском туалете над стульчаком красовались пугающие фразы — на унитаз ногами не вставать, спускать воду, мыть руки...
После просмотра туалета меня повели к вышестоящему начальству — к заместителю генерального директора по кадрам Юрию Николаевичу Вавилонову. Он спросил:
— А почему вы хотите работать в «Энерготресте»? Я ответил:
— Меня с работы выгнали. Мне деваться некуда. Видимо, моя глупая честность настолько обескуражила крупного начальника, что он больше вопросов не задавал.
Меня приняли.
На следующий день я вышел на работу. Ровно в восемь тридцать я был, как штык, на службе. Без пятнадцати девять началась планерка.
Двенадцать сотрудников пресс-центра расселись вокруг длинного, огромного стола. Михаил Андреевич начал речь:
— Друзья, доброе утро, доброе утро, страна, день будет непростой, началась зима, надо одеваться тепло, не по сезону одеваться не надо, завтра поедем на двадцать шестую ТЭЦ, будем снимать репортаж, будем писать статейку, сделаем правильные материалы, честные материалы, не такие, как делают эти проститутки с «Останкино» или из газет. Пресс-центр работает честно, за пять лет у нас не было ни одного прокола, верите?
Я посмотрел на своих коллег. Они послушно и обреченно кивали головами.
Поговорив минут сорок на отвлеченные темы, Михаил Андреевич представил меня. Я вкратце рассказал свою запутанную биографию, сделав напор на многолетний опыт работы в газетах и журналах.
Мне предоставили в личное пользование стол в огромном актовом зале и поручили курировать местную многотиражку. Я стал начальником редактора корпоративной газеты с незамысловатым названием «Вестник Энерготреста».

Бывший геолог, пятидесятичетырехлетний Михаил Иванович Водопадов оказался в моем подчинении. Название должности Михаила Ивановича звучало солидно — шеф-редактор «Вестника Энерготреста». По сути же он был корреспондентом. Михаил Иванович писал заметки в «Вестник», а я их редактировал. Точнее — переписывал, ибо Михаил Иванович, как какой-нибудь великий писатель, не соблюдал ни пунктуационных, ни синтаксических, ни морфологических правил. Иногда, читая его текст, я начинал сомневаться: а, может быть, правила уже изменились, или я сам не там расставляю запятые? Михаил Иванович их ставил, где хотел. Имя Нестора Самойловича Золотистого, генерального директора компании, изменял до неузнаваемости, называя его то Самуилом Нестеровичем, то Нестором Семенычем.
А мое имя Михаил Иванович варьировал и вовсе как хотел. Выучить его он не мог.
До того как прийти в «Энерготрест», Михаил Иванович работал в геологических партиях, а после — внимание! — преподавателем в геологоразведочном институте и даже защитил кандидатскую диссертацию.

После первого трудового дня в «Энерготресте» я шел к метро. Проходил рядом с храмом. Твердил свои вечные слова.
— Господи, прости меня! Это моя главная молитва.

Нашу с Михаилом Ивановичем работу контролировал другой большой специалист в русском языке — Владимир Александрович Кузнечиков, ранее трудившийся мастером на ТЭЦ-15. Семнадцать лет Владимир Александрович простоял у турбины, давал городу тепло, а потом решил выйти в свет. Его друзья из Генеральной дирекции «Энерготреста» устроили его в пресс-центр, заместителем начальника.
Владимир Александрович руководил нами весьма категорично, больше всего он любил выступать в роли корректора. Например, слово КПД заставлял писать маленькими буквами, слово турбина и вовсе экзотично — ТУРбина.
Я с ним никогда не спорил. И говорил Михаилу Ивановичу:
— Если Владимир Александрович даст инструкцию писать слово корова через а — я напишу. Клиент (извините, начальник) всегда прав.
К тому времени я уже немного освоил азбуку рынка. Кузнечиков понимал, что над ним смеются, и отступал.
— Да пишите, как хотите, — рычал он.
И уходил в свою комнату играть в шахматы с водителем Геной.

Михаил Иванович на компьютере работать не умел. Писал, как Лев Толстой, от руки. Его тексты потом набирала начальница сектора печати (а проще, машинистка) Надежда Алексеевна Зверева. В набранном виде тексты поступали ко мне, и я их полностью переписывал. Михаил Иванович давал фактуру.

Через неделю я установил со всеми в пресс-центре нормальные отношения. Некоторые даже стали проявлять ко мне знаки особого внимания. Например, ведущая нашей телепрограммы «К свету, теплу и чистому воздуху» Светлана Алексеевна Феклистова, крашеная, увядающая блондинка лет тридцати пяти.
Однажды мы пошли вместе с ней обедать в нашу корпоративную столовую. Она тут же начала жаловаться на жизнь:
— А вы знаете, наш Шорохов — сексуальный психопат. У него в голове только секс.
— Но ведь это нормально, — удивил Светлану Алексеевну я, — начальник потому и начальник, что у него в голове только секс. Мужчинам должности нужны только для того, чтобы легче соблазнять женщин. Власть и разврат — близнецы-братья.
— Но ведь с ним невозможно работать. — Не сдавалась Светлана Алексеевна. — Представляете, он мне говорит: дашь — будешь работать, не дашь — не будешь.
Я сочувственно молчал. И, опасаясь провокации, старался перевести разговор на другую тему. Но — не очень удачно.
— А эти его семинары, — не унималась Светлана Алексеевна, — это же бред сумасшедшего.
— Отклонение от нормы — естественное состояние начальника, — невозмутимо отвечал я. — Если человек абсолютно нормален — он не так энергичен. А быть начальником — это, прежде всего, иметь большую энергию. И уверяю вас, даже если вы уйдете из пресс-центра и окажетесь на другой работе, там вас будут ждать весьма похожие проблемы. Поэтому живите проще, поймите — хороших работ и хороших начальников не бывает. Можно, конечно, быть свободным художником, но тогда нужно привыкать есть далеко не каждый день. Хотите?
— Не хочу, — печально ответила Света.

Когда мы пришли с обеда, у меня на столе задребезжал телефон.
— Евгений Викторович, — заговорили на другом конце провода, — это вас из газеты «Стройка» беспокоят. Семен Семенович Иванов. Мы пишем о строительстве, нам известно, что в «Энерготресте» есть Управление капитального строительства, вы не могли бы нам рассказать о соответствующих проектах вашей компании?
Я ответил, что должен посоветоваться с начальством. И попросил Семена Семеновича перезвонить.
Доложил Шорохову о неожиданном звонке. Шорохов дал команду:
— Пригласите его — поговорим!
Через три часа Семен Семенович прибыл. Мы пошли в кабинет к Шорохову. Михаил Андреевич предложил нам присесть. И тут же начал свой искрометный монолог:
— Это правильно, что вы пришли. «Стройка»? Неплохая газета. Правда, я о ней не слышал. Но мне ваш принцип понравился — пришли познакомиться. Ничего сразу не требуете. Молодцом! А то, помню, пришла ко мне рекламная агентесса из одной газеты, так она сразу — представляете! — ноги на стол закинула и трусы стала показывать. А трусы какие-то оранжевые — некрасивые, я вообще-то беленькие больше люблю. А вы?
Семен Семенович растерялся. И только понимающе улыбнулся. Похоже, он был опытным работником и видел разных руководителей.
А Шорохов не унимался:
— Вы понимаете, сейчас весь мир развивается по сценариям Шекспира, я, кстати, считаю его величайшим мыслителем мира, по моему разумению, это вообще коллективный автор, например, как Козьма Прутков. Не мог один человек выявить такие интересные типажи. Не мог! Я когда в ВУЗе научный коммунизм преподавал, всегда заставлял студентов, прежде всего, читать Шекспира, а потом уже классиков марксизма-ленинизма...
Потом Михаил Андреевич еще примерно час рассуждал о Гёте, научном капитализме, Кирсане Илюмжинове, «Энерготресте», черной икре, Монике Левински, делился воспоминаниями о своем голодном донбассовском детстве, делал политические прогнозы...
Деликатный Семен Семенович слушал долго, но потом не выдержал и, конкретно посмотрев на часы, откланялся:
— Извините, я должен идти, я вам перезвоню недельки через две, может быть, вы примите решение, дадите мне материалы о строительном комплексе «Энерготреста».
Я пообещал Семену Семеновичу вскоре перезвонить.

Шорохов про «Стройку» забыл. А я не напомнил. Я понял, что лучше с Шороховым вообще никаких дел не иметь.

Прошла моя вторая неделя в «Энерготресте».

В выходной я пошел на рынок купить шапку. Одну примерил — не нравится. Другую — тоже не нравится. Начал примерять третью — продавец обиженно сказал:
— Если тебе и эта не подойдет, тогда уж я не знаю ч т о тебе предложить. Это самая лучшая шапка. Такую носит даже директор рынка!!!
Очень серьезный аргумент. Я купил эту шапку.

Вечером смотрел по видео бокс, кассету «Лучшие бои Тайсона». Тайсон — величайший боксер. Ни одного лишнего движения. Каждый удар нацелен на поражение... Никаких прелюдий, красивостей.
Удар — это скорость мысли, а не только мощь кулака. Тайсон (Каспаров бокса) соображал быстрее всех.
Лучше бойца не было.

Каждую неделю мы выезжали в местные командировки — по объектам «Энерготреста»: на ГРЭС и ТЭЦ, на ЛЭП и различные наши заводы. Набивалось в микроавтобус «Газель» человек пять журналистской бригады и — вперед, мы отправлялись в путь.
На Кашинской ГРЭС нас особенно не ждали. Дело в том, что кашинцы вот уже третий год затягивали с запуском ГТУ-ТЭЦ — компактной газотурбинной установки. И похвастаться местным энергетикам перед ответственными работниками треста было особенно нечем.
Тем не менее, исполняя приказ генерального директора Нестора Самойловича Золотистого — осветить работу по внедрению ГТУ-ТЭЦ, мы приехали в Кашинск. Походили в сопровождении главного инженера по стройке — поснимали недостроенные объекты, сделали интервью с директором ГРЭС Женей Михалевым. Промерзли, оголодали.
Владимир Александрович Кузнечиков собрал с нас по двадцать рублей и уехал вместе с водителем Геной в магазин. Привез дешевой водки, колбасы и хлеба. В обед (на стройке столовой не было) мы перекусили.
Потом поехали на рыбное подсобное хозяйство ГРЭС. Заместитель начальника электростанции Сергей Тимофеевич Добренький показал нам свое хозяйство — в прудах, в специальных огромных садках плескались гигантские зеркальные карпы, хорошенькая востроносенькая стерлядка.
Сергей Тимофеевич дал команду рабочим, чтобы они изловили нам для ухи десяток стерлядок.
Потом мы зашли в наш автобус. Сергей Тимофеевич сказал:
— Друзья, Евгений Всеволодович Михалев дал мне поручение как следует встретить вас в нашем родном городе! Извините, что я целый день был занят, но зато сейчас я полностью в вашем распоряжении. Есть три предложения. Первое. Набрав закуски и горячительных напитков, отправиться… за грибами. (Мы напряглись.) Второе. Посидеть прямо здесь, на берегу пруда. Третье. Поехать ко мне на фазенду.
Продрогшая Светлана Алексеевна тут же закричала:
— На фазенду!
Мы поддержали Свету.
Поехали. Я смотрел по обыкновению в окошко и видел знакомые до слез одноэтажные невзрачные домики, покосившиеся заборы, одиноких печальных прохожих. И понимал, что Москва и Россия (даже Подмосковье) ничего общего между собой не имеют.
Подъехали.
— А вот и моя фазенда, — сказал счастливый Сергей Тимофеевич.
Мы вышли из машины и увидели особняк примерно двадцать на двадцать. Огромный двухметровый забор. Вошли в дом. Ну, как его описать? Евровагонка, газ, туалет, отопление... Все, что нужно для жизни.
Хозяин и его супруга Любовь Дмитриевна проявили чудеса гостеприимства.
— Ребята, если б вы знали, как я рад вас видеть! — отрепетированно воскликнул Сергей Тимофеевич. — Хорошие люди всегда желанны в моем доме.
Пили много. В основном водку. Хозяин захмелел, но бдительности не терял:
— А домик я построил  с а м, все своими руками, хотя, конечно, кое-кого пришлось нанимать, например, печников, чтобы камин сделали...
Мы делали вид, что верим каждому слову. Правда, когда вышли перекурить, Владимир Александрович шепнул мне на ушко:
— Здорово ребята работают по взаимозачетам, такой особнячище своими руками построить невозможно за всю жизнь.
Пили до вечера. За гостей и хозяев, за Нестора Самойловича и «Энерготрест», за любовь и дружбу.
Сергей Тимофеевич рассказывал разные забавные байки из жизни энергетиков.
— А вы знаете, как Хрущев принимал Волгоградскую ГРЭС?
— Нет, — ответили мы.
— Дело было так. В 1962 году запускалась в работу Волгоградская ГРЭС. ЦК требовал пустить досрочно, к очередному съезду партии. Энергетики не успевали. В итоге, когда приехал Никита Сергеевич Хрущев принимать новую станцию, сделали муляж. Хрущев перерезал ленточку — турбина, записанная на магнитофоны, загудела, заработали приборы, счетчики (муляжи). Хрущев остался доволен.
А по-настоящему станцию пустили значительно позже.

Когда прощались, Сергей Тимофеевич подарил нам огромную трехлитровую банку варенья. Он обнял нас всех по очереди, помахал рукой. Мы поехали домой. Мы были счастливы оттого, что сыты, Сергей Тимофеевич — оттого, что благополучно выполнил поручение начальства.
По дороге Гена нарушил правила. Тут же (будто из-под земли) выскочил, как факир, мародер-гаишник.
— Ваши документы! — сказал он традиционную фразу нашему водителю.
И тут произошло нечто.
Шорохов пулей вылетел из автобуса. И, достав свое красное «энерготрестовское» удостоверение, зарычал:
— Ты чего нашего водителя останавливаешь? Завтра тебя уволят. Веришь? Мужики, снимайте его на камеру, снимайте!
Мент опешил:
— Но ведь он в натуре нарушил.
— А ты тоже нарушаешь — ты стоишь без палочки, — парировал Шорохов.
— Без какой палочки?
— Без милицейского жезла.
— Да езжайте вы куда хотите! — неожиданно махнул рукой милиционер. — Сумасшедшие...
Мы поехали. Шорохов еще долго не мог успокоиться, возмущался. Причем, его гнев распространялся не только на мента, но и на всех нас:
— Это не я должен был выбегать и защищать Гену, а вы — чтобы защищать меня. Начальника надо беречь. На войне берегут знамя и командира. На гражданке следует беречь начальника. Верите?

Водитель Гена высадил нас с Владимиром Александровичем возле ближайшей станции метро и мы, нырнув в подземку, поехали домой — мы жили в одном микрорайоне.
Вову развезло. Неожиданно он стал откровенничать со мной.
— А вы знаете, Женя, я очень разочарован в Мише. Он меня пригласил на работу, а сам на меня орет постоянно. Миша — сволочь, запомните это.
Я старался перевезти разговор на другую тему, боясь быть втянутым в обычную производственную разборку.

Утром планерку проводил Кузнечиков — Шорохов почему-то сразу ушел на прием к Вавилонову.
Неожиданно Вова проявил агрессию:
— Евгений Викторович, я хочу подвергнуть наш новый «Вестник» жесточайшей критике. Почему в номере нет развлекательных материалов? Я же вам поручил это сделать. Почему в номере опять одна энергетика? А где стихи Гарика Губермана, где светская хроника? Так дело не пойдет — про одни железяки мы писать не будем. Или вы не согласны?
Все притихли. Я сказал:
— Не согласен. Потому что у нас не «МК», а «Вестник
«Энерготреста». А что касается Гарика Губермана, так я и вовсе не поклонник его творчества.
— Ну, про Губермана я к слову сказал. Как пример. Можно и кого-нибудь другого. А впрочем, делайте, что хотите!
Я понял, что Вова пошел на попятную и больше придираться ко мне не будет.

После планерки мы опять всем табором поехали в командировку — на очередную ТЭЦ. Там запускали новый, одиннадцатый по счету водогрейный котел. Сие событие обещал посетить мэр города Михаил Юрьевич Лужин.
Приехали заранее. Подготовительные работы по встрече Лужина, начавшиеся еще вчера, были в полном разгаре — красили забор, убирали грязь, подметали и т.д. Словом, все как раньше — когда объекты социалистического строительства осматривали руководители горкома партии.
Ожидая высокого гостя, волновались Нестор Самойлович, его свита, директор ТЭЦ.
И вот Лужин приехал. Приехал и сразу, без раскачки начал осмотр.
Директор станции лично рассказал про котел, про его фантастически-замечательные показатели в работе.
Лужин слушал внимательно. Потом стал задавать конкретные вопросы:
— Какова нынешняя мощность котла? Какова степень загрузки? Современное ли оборудование? Много ли можно будет при помощи этого котла сэкономить электроэнергии?
И директор ТЭЦ, и Нестор Самойлович, и начальник котла старались, как могли. Рассказывали, рассказывали.
Лужин слушал, слушал, а потом брякнул:
— Не вешайте мне лапшу на уши. Я «киповец». Запускал множество предприятий. Энергоэффективность вашего котла низка. В управлении он довольно сложен.
Махнул рукой (в сторону Нестора Самойловича) и пошел дальше. Свита побежала за ним.
Лужин и не мог вести себя иначе. Во-первых, он привык демонстрировать окружающим свою агрессивность и полную компетентность во всех хозяйственных вопросах, а во-вторых, город был должен «Энерготресту» много денег. И Лужин, разумеется, не хотел разговаривать с Золотистым в спокойном, уважительном ключе. Как известно, лучший способ защиты — нападение.
Нестор Самойлович это хорошо понимал и на конфликт не шел.

Самое забавное в производственных отношениях — это иерархия, которую я бы еще рискнул назвать неосознанным свальным, содомским грехом. На работе все друг друга имеют. В прямом и переносном смысле. Шорохов — сотрудников пресс-центра. Шорохова — Вавилонов. Вавилонова — Золотистый. Золотистого — Лужин. Но и здесь цепочка не заканчивается. Производственные отношения плавно переходят в политические. Лужина дрючит президент. Президент клянчит деньги у своего американского коллеги. Казалось бы, можно было поставить точку. Но президента США припирает к стене Моника Левински. И женщина опять сильнее всех.

То, что круг замыкается на женщине, не удивительно. Женщина — существо земное. Она здесь — местная, аборигенка. Цель ее жизни проста и возвышенна — родить от сильного самца детеныша и выкормить его. И мужчина, по большому счету, ей нужен только для этого. Женщина живет строго по законам земной природы, ничем не отличаясь от других представителей фауны и флоры. Паучихи, говорят, вообще приканчивают самцов после того, как они их осчастливливают. 45% всех убийств происходят на бытовой, семейной почве. Как правило, жена убивает мужа. Убивает — слабого индивида. Он — не приносящий денег! — ей больше не нужен.
Женщина понятна. Тайны в ней нет. А вот мужчина полон загадок, понять его совсем не просто. Потому что он — существо инопланетное. Он привнесен на Землю извне. Что им двигает? Родительские инстинкты у него слабые. Зачем же он пишет романы и картины, двигает науку и производство, уходит в кругосветное путешествие? Чтобы завоевать женщину? Обратить на себя ее внимание? Наверное, не только для этого. Наверное, для чего-то еще. Но для чего?

Неуверенный в том, что долго продержусь на службе в «Энерготресте», я на всякий случай сдал свою квартиру. Кроме того, я таким образом избавлялся от общества своей назойливой соседки, с которой по глупости вступил в интимные отношения. Квартиру я сдал за пятьсот долларов в месяц. В ней стал жить мой давнишний товарищ Владька Куликов, литературный критик и заместитель редактора веселенького журнала «Русская порнуха». Владька получал приличную зарплату — больше тысячи «баксов» и мог себе позволить роскошь снимать двухкомнатную квартиру в центре.
У меня появился дополнительный источник финансирования, однако я начисто лишился свободы. О девушках отныне мог только мечтать. И сознательно, и подсознательно я стал искать знакомств с одинокими женщинами, имеющими жилплощадь.

По Интернету познакомился с Жанной, миниатюрной брюнеткой 33 лет. Она работала бухгалтером в крупной фирме.
...Жанна, Жанночка, Жанетта, одинокая железная леди, девочка в штанах, ковбой в элегантной шляпке.
Мы постоянно общались с ней по телефону. Трепались обо всем. Жанна рассказывала мне о своих воззрениях на жизнь, о своих проблемах, о своих неудавшихся романах.
Я слушал. И рассказывал ей о своих воззрениях на жизнь, проблемах, своих неудавшихся романах.
Мы сходились в том, что Москва живет по законам Америки, точнее, по законам большого американского города: ютимся в квартирках, вкалываем, как сумасшедшие, есть работа — есть все, нет работы — нищета. Личная жизнь — some times.

...И вот она пригласила меня к себе в гости. Я купил торт, шампанское. Пришел. Мне понравилась ее однокомнатная квартирка. В ней не было ничего лишнего. Кухня. Чтобы есть. Спальня. Чтобы спать.
Через полчаса она выключила свет, достала из тумбочки презервативы и попросила меня о том, о чем обычно просят женщин мужчины.
...Я шел домой и думал о том, как все удивительно в этом мире.

По дороге зашел в магазин. Купил кабачков, бананов, две банки икры, сок…

Самое высшее счастье — это прийти домой и положить в холодильник к родителям продукты. Дать. А не взять. Увы, деньги у меня появились только в последнее время.

Дома разговаривал с отцом, он показывал парижские фотографии.

Жить с родителями мне нравилось. Было неодиноко, уютно, комфортно. Мы не ссорились.

Вечером позвонила Наташа из Германии. Разговаривал и с ней, и с Настей. Дочка на все вопросы отвечала односложно. «Да», «Нет». Она по телефону говорить не любит.

Наташа сообщила, что они в скором времени переезжают в Берлин. Там ее мужу предоставляют работу.

Лера не звонила и не писала больше года. Я тоже затаился.

Почти каждый вечер мы играли с племянником в шахматы, шашки, поддавки и уголки. С самым большим удовольствием — в уголки. Выигрывал то я, то Витька. После игры я проверял у племяша уроки. Проверял то, что мог проверить — географию и английский, историю и литературу... Точные науки он изучал без моей помощи. Учился Витька очень прилично, без троек. Лучше всех в классе.
Прежде чем лечь спать, мы еще полчасика болтали.
На самые разные темы.
— Как бы ты поступил, — спросил я его однажды, — купил бы маленькую квартирку, или бы подкопил и приобрел сразу нормальное жилье?
— Я бы лучше подкопил, — сказал рассудительный Витька. — Если у тебя есть крыша над головой, никто не гонит — можно и подождать.
— Я тоже так решил, — ответил я Витьке.
И, пожелав друг другу спокойной ночи, мы заснули.

Чуть ли не каждый день Шорохов устраивал семинары. Они проходили весьма своеобразно.
Например, съездив на конференцию специалистов по общественным связям в Волгоград, Шорохов по приезде объявил о том, что вечером состоится семинар на тему:
«Энергетика и PR».
В шестнадцать часов сотрудники спустились в актовый зал.
— Друзья, — начал свою речь Михаил Андреевич, — я рад вас приветствовать, добрый вечер, товарищи, добрый вечер, страна. Рад, что вы все хорошо выглядите. Самое главное сейчас — хорошо, то есть тепло одеваться. Погода стоит очень опасная. Сырая, холодная. Верите? Если идете на прогулку — одевайтесь в дубленки. Это очень важно. Помню, мы как-то пошли с дочкой гулять в лес — оделись тепло. Вдруг видим: лось. Ну, дочка кричит:
«Папа, папа, смотри: лось! Как его зовут?» Я отвечаю:
«Его зовут — лось». Мне понравился этот лось. Он, конечно, неуклюжий, угловатый, но очень сильный, мощный. Вот олень — слабый. Красивый, но слабый. А лось сильный. Я думаю, волку с лосем не тягаться. Нет, стая волков, конечно, лося одолеет. А в одиночку... Нет, лось сильнее. Верите?
Мы кивнули.
— Я вот чувствую, что я тоже — лось, — неожиданно заключил Шорохов. — Я — лось. Верите?
Мы опять кивнули.
— А ситуация в Волгограде меня поразила, — продолжил Шорохов. — Поэтому семинар, конечно, был необходим. И мы правильно сделали, что его провели. Верите? Евгений Викторович, вы верите? (Я лояльно улыбнулся.) Вообще, мы даже и не знаем, как
живет провинция. Представляете, нас повели на местную набережную, там я увидел девушек. Их охраняли милиционеры. Устроители конференции спросили:
«Не интересуют ли вас волгоградки?» Я ответил, что нет. Но вам ради просвещения сообщу — стоят девушки пятнадцать рублей. За час — пятнадцать рублей! Светлана Алексеевна, верите?
— А причем тут я?! — закричала Светлана Алексеевна.
— А при том, что вы иногда приходите на работу в короткой юбке. А это плохо. Это нарушает этикет деловой женщины. Я помню, мы снимали сюжет о совместной российско-немецкой конференции, посвященной энергосбережению, так от вас один немец просто не отходил. Все притворялся поначалу, что русского не понимает, гадюка. Я прошу вас как начальник: надевайте длинную юбку или брючки.
— А у меня другого гардероба нет! — не сдавалась Света.
— Я знаю, что у вас есть.
— Это не ваша компетенция — мой гардероб. Пусть в тресте отдадут приказ, как мне одеваться, тогда я вас послушаю. По-моему, вы в моде ничего не понимаете. И вообще, какая у нас тема семинара? Мне кажется, вы говорите не о том. Пожалуй, я пойду. Тем более уже шестой час — рабочий день закончился.
И смелая Светка в самом деле встала и ушла.
Когда дверь захлопнулась, Шорохов продолжил семинар:
— Ну вот, видите, коллеги, как себя ведут некоторые наши работники. Срывают важнейший производственный семинар. Некрасиво.
— Да-да, некрасиво, — тут же поддакнул наш фотограф Леша Антонович.
Другие мужчины тоже осуждающе закивали головами.
Я сидел и молчал. Я хорошо знал, что такое рабство.

Семинар продолжался часов до семи. Хотелось есть. Трофимович (наш завхоз) опаздывал на удобную электричку (которая шла практически без остановок) до его родной Лобни, Олег (звукорежиссер) не попадал с женой в театр, многодетная мать Нина Даниловна (бухгалтер) не успевала пройтись по магазинам... Семинар уничтожал все наши вечерние планы.

Вечером позвонили Наташа и Настя. Сообщили, что они теперь берлинцы…

Утром опять поехали на какую-то ТЭЦ. Там запускали в строй новый оздоровительный комплекс.
Директор, демонстрируя заботу о рабочем классе, долго показывал нам роскошный бассейн и сауну, тренажерный зал и массажный кабинет. Снимали часа полтора.
Потом вышли на улицу — я увидел железный, пустынный, инопланетный город. Трубы, дым, провода, грязь, вонища... Люди практически отсутствовали. Иногда, правда, мимо зловещих, дымящих пирамидальных труб, из которых валил густой-густой белый пар, проезжал (куда? зачем?) какой-то дребезжащий трактор, напоминающий луноход.
Все это напоминало мне фильм Георгия Данелии
«Кин-дза-дза».

Подошел Шорохов, начал мне что-то говорить, кивая по своему обыкновению головой. Я не расслышал. Было очень шумно.
Я рискнул пошутить и сказал:
— Ку.
Шорохов кивнул мне в ответ, улыбаясь, и продолжил свое непонятное повествование.

Когда ехали назад, в пресс-центр, я смотрел в окошко и размышлял. Я приходил к выводу, что клонирование homo sapiens — это не будущее человечества. Это, увы, его прошлое и настоящее. Мы и есть клоны, запрограммированные роботы, пришельцы с какой-то гадкой, дурной планеты. Мы — единственные существа, которые никак не монтируемся с землей, мы — инородные тела. Только мы уничтожаем себе подобных, только мы губим окружающую природу, только мы нарушаем все законы природы.
— Евгений Викторович, — вдруг заставил меня выйти из мира моих размышлений знакомый до боли, дребезжащий голос, — верите, что мы сделаем о культурно-оздоровительном центре ТЭЦ хороший репортаж?
— Ку, — ответил я. И кивнул головой.
Ответа Шорохов опять не расслышал. И улыбнулся. И опять начал кому-то что-то темпераментно рассказывать...

Вечером после работы решил немного прогуляться. Бродил по Арбату. Не был здесь примерно полгода. То, что увидел, поразило. Несчастная изнасилованная улица. Рядом с «Прагой» высится какая-то громадина, чуть подальше пройдешь — еще какой-то небоскреб возводится. Раньше Окуджава пел: «И ходят оккупанты в мой зоомагазин». Теперь Арбат не просто оккупирован неарбатцами, это улица для каких-то инопланетян, обладающих извращенным вкусом, а, точнее, безвкусием. Если бы Окуджава все это увидел, он точно перевернулся бы в гробу.

— Евгений Викторович, зайдите! — сказал мне по телефону с утра пораньше Шорохов.
Я зашел.
— Вы знаете, — начал беседу Михаил Андреевич, — мне кажется, у нас должно получиться сотрудничество. Я хочу вам доверить ряд серьезных операций... Но для этого мы сейчас должны немного перегруппироваться. Набирайте людей. Возьмем на договор еще двух корреспондентов, литературного редактора. Пусть они делают газету. Мы с вами должны заниматься финансами, ходить по верхам. Нет, можно, конечно, и нам с вами заниматься газетой, но разве это интересно? У нас потенциал выше.
Я не возражал.
И буквально на следующий день нашел новых сотрудников. Одного — из саудовской информационной фирмы, ранее проработавшего многие годы в ТАСС и АПН, другую — из газеты «Сегодня». В те послекризисные дни — при тотальной безработице — найти профессиональных сотрудников, даже за небольшие деньги, было совсем нетрудно.
Владимир Юрьевич Пихтин и Лиза Грузинская стали работать в моем секторе.
Но уже через неделю Шорохова вызвал к себе Вавилонов.
— Ты читал, — обратился он к начальнику пресс-центра, — тут какой-то новый приказ издали о том, чтобы на договор никого не брать.
— Нет, не читал! — зарычал Шорохов. — Как же мне работать? Я тут людей из ТАССа набрал, из газеты «Сегодня», лучших спецов. А вы, Юрий Николаевич, меня огорчаете.
— Ну, ведь приказ. Я-то что... Я не против. Но с шестнадцатого октября велено никого не брать. Не знаю даже, кто этот дурацкий приказ подписал. Кстати, вот и он.
(Вавилонов нашел какую-то бумажку у себя на столе, начал ее внимательно читать.)
— Ну и ну, так ведь это я приказ подписал... — почесал в затылке пожилой дяденька Вавилонов.
— Юрий Николаевич, ну, раз это ваш приказ, значит, надо что-то придумать, — нашелся Шорохов.
— Ну, ладно, может быть, задним числом всех оформим. Но только больше никого не бери. Понял? — резюмировал Вавилонов.
— Понял, — отчеканил Шорохов.
Он вернулся в пресс-центр. Тут же назначил совещание. Огласил мрачный приказ Вавилонова.
После этого, окинув жестким взглядом омраченных сотрудников, спросил:
— Ну что вы скажете?
Что могли сказать «договорники» Пихтин, Грузинская, два монтажера, три молоденьких машинистки?
Они поняли, что над ними сгущаются тучи. Мужчины были унижены. Женщины поняли, что им, видимо, придется прилагать какие-то сверхусилия...
После совещания Шорохов пригласил меня и Пихтина к себе в кабинет. И пообещал, что сделает все возможное, чтобы Владимира Юрьевича на работе оставить.
Я начал угодливо благодарить Шорохова, понимая, что он хочет почувствовать себя добрым молодцем, спасающим людей от безработицы, а, следовательно, и
от голода.

Когда мы беседовали, в дверь робко постучали.
— Войдите! — рявкнул Шорохов.
Вошла красивая длинноногая Ирочка, новая машинистка.
Мы с Пихтиным поспешно удалились.

Стало ясно, что Ирочка на работе останется.

Неожиданно нас с фотографом Лешей Антоновичем отправили в командировку в Сочи, точнее, в Лоо, сделать репортаж про пансионат, принадлежащий «Энерготресту».
Прилетели в Сочи. Гуляли по городу.
Он изнасилован так же, как и Москва, в частности, Арбат. Все перерыто. Тысячи машин. Дороги ужасные. Уродливые, громоздкие особняки. Огромные «средневековые» заборы. Вечером темнотища. Жить и отдыхать в таком городе не хочется. Раньше было намного лучше. Даже по сравнению с Геленджиком Сочи намного проигрывает, хотя, конечно, природа в Сочи богаче. Как-никак — субтропики.
Мы отработали с Антоновичем два дня в Лоо и вернулись. Наш репортаж разместили в «Вестнике Энерготреста», а фотографии Леша отдал лично Шорохову.

После работы направился в книжный магазин «Москва». Шел по своему любимому Столешникову. Девчонка раздавала рекламные буклеты:
— Кофе-хаус, кофе-хаус, вторая чашка бесплатная! Какой-то проходящий мимо мужик обронил:
— А первая?!

На работе я засиживался допоздна — писал свои сочинения. Новая служба меня вполне устраивала. Меня никто не тревожил, компьютер работал нормально, над душой никто не стоял. Еду я брал с собой. Частенько поздно вечером ко мне заходил поболтать охранник Феликс, армянин. Ему исполнилось шестьдесят девять лет, но мы, несмотря на разницу в возрасте, как-то сразу почувствовали симпатию друг к другу и вскоре перешли на «ты».
В основном, мы, как водится, костерили женщин.
— Жэк, ну, какие же бабы пошли жуткие! — возмущался Феликс. — Проку от них на работе никакого — поручить им ничего нельзя, к тому же постоянно на службу опаздывают, полдня наводят марафет. Все остальное время тратят на интриги... Будь моя воля — я бы запретил им работать. Они обязаны сидеть дома, воспитывать детей. Это предназначение в с е х женщин. Не только наших восточных, но и русских.
— А женат ты на русской?
— На русской. Уже, кстати, в третий раз... Так уж получилось. Армянки — вообще восточные женщины — все-таки лучше. В Армении слово мужа — закон. Даже за столом женщины сидят отдельно от мужиков. Я считаю, это правильно. Зачем им слушать мужские разговоры? Ведь зачастую мы и матерком выражаем свои мысли...
— Где же искать жену?
— Даже не знаю. На Востоке, наверное. Но если ее сюда привезешь — через два года она станет, как все.
Так что вообще не женись. Как только женишься — станешь зарплатоносителем, мебеледвигателем.
Живи один. Знаешь, есть пословица — «хороший мордвин живет и один». А «скорую сексуальную помощь» всегда сможешь вызвать...
Феликс уходил к себе в каморку. А я оставался один на один с компьютером — записывал то, что происходило за день.

Ехал домой поздно вечером в метро и думал: почему девушки легкого поведения за маленькие деньги делают именно то, что хотят от них мужчины, а женщины серьезного поведения за большие деньги делают то, что мужчины вообще не хотят?

Дома смотрел по видику фильм «Безымянная звезда». Казаков не только замечательный актер, но и гениальный режиссер. По-моему, абсолютно недооцененный.
«Безымянная звезда» — картина аристократическая. Тонкая, изысканная, трагикомическая, нестареющая. А какие актерские работы! Как работают Вертинская, Костолевский, Крючкова, Светин, сам Казаков!..

Перед сном посмотрели с племянником Витькой еще мультик «Чебурашка». Это, конечно, тоже настоящий шедевр. Боже мой, какое же у нас было фантастическое советское искусство!

Утром на работе было спокойно. Шорохова вызвали к начальству. Я читал газеты.

Иногда я ходил на обед не в корпоративную столовую Управления «Энерготреста», а на близлежащую ГЭС. Там мне нравилось больше. Во-первых, там не выстраивались бесконечные, как в Управлении, очереди. А во-вторых, мне почему-то было приятнее и уютнее есть в компании рабочих. Работяги в телогрейках мне нравились больше ухоженных и нагловатых чиновников.
Забавное дело: цены в столовой ГЭС были намного выше, чем в Управлении. Хотя качество еды — ниже.
Во всю стену в столовой красовался роскошный портрет товарища Сталина. Портрет не снимали с тридцатых годов.

Шорохов куда-то уехал. Все занялись своими делами. Нина Даниловна побежала по магазинам, Кузнечиков с Трофимычем играли в домино, Светлана кокетничала с каким-то мужиком по телефону…
Я читал «Хаджи-Мурат» Льва Толстого. Этот гениальный рассказ написан 100 лет назад. Ничего не изменилось. Прежде чем воевать с Чечней, надо было бы нашим правителям прочитать хотя бы одно это произведение.

На следующий день Шорохов объявился.

— Доброе утро, страна, — традиционно (но заимствованно) начал планерку Шорохов. — Неделя у нас очень трудная. Погода стоит тяжелая, холодная. Одеваться надо тепло. Это очень важно. Важно также соблюдать графики работы. Светлана Алексеевна, пожалуйста, подготовьте график своей работы! Учтите: на этой неделе мы должны сдать Вавилонову две десятиминутные передачи. Верите?
— Верю! — ответила Света. — Но у меня есть вопрос: вот Олег принес на работу компьютер, пусть он его Нине Даниловне поставит.
— Зачем? — резонно удивился Шорохов.
— Но ведь раз он его принес, значит, его надо использовать. И у Нади тогда будет работы меньше, Нина Даниловна всю документацию станет печатать сама...
— Вот именно! — поддержала подругу Надя.
— Минуточку, — парировал Шорохов. — А Олег-то этого хочет? Компьютер — его частная собственность. Ты что молчишь, Олег?
— Я согласен, — экзистенциально ответил Олег.
— А я не согласен, — рубанул с плеча Шорохов. — Потому что я не хочу нести ответственность за этот гребаный компьютер. А то ты, Олег, отдашь 386-ой компьютер, а потом скажешь, что у тебя — если его сопрут — был
«Пентиум»-2. Пусть Нина Даниловна за него распишется. Оприходует компьютер.
— Куда? — спросила очаровательная Нина Даниловна.
— Ну, распишитесь, что вы за него отвечаете.
— Я не согласна, — огорчилась Нина Даниловна. — Я расписываться не буду.
— А работать?
— Буду.
— А вы, Надежда Алексеевна, распишитесь за компьютер?
— Нет, и не подумаю. Мне он вообще не нужен.
Для меня важно только, чтобы ксерокс использовался по назначению. И шестеренку в ксероксе заменили. Все остальное меня не колышет. Вот раньше, при Славе Черных, когда он у нас работал начальником сектора информации, организация труда была хорошей. А сейчас плохая. Но это камень не в ваш огород, Евгений Викторович.
— Вот видишь, Олег, твой спонсорский порыв никто не оценил, — резюмировал Шорохов.
Так, компьютер и остался стоять у Олега в студии.

Вечером, когда все сотрудники пресс-центра разошлись, я продолжил печатать свое немудреное и невыдуманное повествование. Вошел Шорохов. Он уходил, как правило, очень поздно.
— Вот видите, Евгений Викторович, какие у нас коллизии происходят. С женщинами очень непросто. Но дело в том, что Света просто хочет помешать Олегу кокетничать с Ирой, новой машинисткой, а компьютер Олег принес именно для того, чтобы якобы помочь ей в работе. Кроме того Света хочет, чтобы Олег больше занимался монтажерскими делами, то есть прикрывал светины тылы.
— А Надя чего хочет?
— Надя, как кошка, как все женщины, чувствует гнетущую атмосферу в обществе. И когда она говорит о шестеренке для ксерокса, она говорит не о шестеренке. Она говорит о том, что все неладно в датском королевстве. Шестеренка — это информационный повод сказать о главном. А вообще-то у нее просто не ладится с личной жизнью.
Я слушал Шорохова и удивлялся. Временами он говорил очень толково.

Утром я подошел к Олегу и спросил:
— Спонсор, а телевизор у тебя есть? Мы посмеялись.

Домой ехал на такси. Разговорились с водителем-чеченцем о его родине. Он сказал:
— В Чечне никакой национальной розни нет. Корень зла — деньги. Торговля оружием... При желании мира можно было бы достичь за месяц.
Страшная штука — власть. Наркотик. И кара за этот наркотик страшная.
Я не хочу идти во власть. Правда, меня и не зовет никто.

Одним из немногих развлечений, которое у меня оставалось, было телефонное общение. Разговаривал я в основном со своими давними подругами. В частности, с Еленой Ярославной Гонкуровой. С ней мы более десяти лет назад вместе учились в ВКШ при ЦК ВЛКСМ.
Бывало — мы не виделись годами. И вместе с тем оставались очень близкими людьми. Мы обсуждали практически все проблемы. В основном же беседовали о мужчинах и женщинах, в частности, о нас самих.
— Все-таки ты живешь неправильно, — обычно отчитывала меня Ленка. — Ну почему ты не женишься? Ведь мужчине  в ы г о д н о  быть женатым. Будешь ухоженным, обстиранным, сытым... Не забывай к тому же, что женатый мужчина и живет больше.
— Ну, а если я ни в кого сейчас не влюблен? Как же мне жениться?
— А что такое любовь? Любви в традиционном смысле вообще не существует. Любовь — это болезнь. Или иллюзия, что можно решить какие-то экономические проблемы более дешевым способом. Проанализируй все свои влюбленности — и ты поймешь, что в основе любого твоего самого романтического чувства лежала суровая проза жизни, расчет. Но все дело в том, что мозг устроен очень разумно, и он выдумывает различные хитрости — чтобы человек просто не презирал сам себя.
— Ты уверена?
— Конечно. Я так же уверена в том, что расчет — это и есть любовь. Мозг выдает расчет за любовь. Сознание человека примитивно, а подсознание — поскольку оно связано с ноосферой, космическим разумом! — необъятно и всесильно. И если у одного человека возникает симпатия (влечение) к другому человеку — это уже т о ч н ы й расчет. Обрати внимание: что-то мы не влюбляемся в бомжей, нищих, людей, стоящих на низших социальных позициях. Скажи мне, ты мог бы влюбиться в маляршу, дворничиху?
— Я об этом не думал.
— А думать об этом и не надо. Достаточно вспомнить, кто были твои любовницы. Банкирши, журналистки, переводчицы... Социально-значимые личности.
— Да, это верно. Но согласись: ты отчасти противоречишь сама себе. Ты призываешь меня жениться, даже если я ни в кого не влюблен. Но ведь, по-твоему, влюбленность — это и есть расчет. Расчет подсознания. Ты предлагаешь мне поступить нерасчетливо? Где же тут логика?
— Логика в том, что если ты будешь искать невесту до сорока лет, ты можешь и вовсе остаться один.
— Ленка, извини меня, но ведь ты тоже живешь одна. Почему же ты не выходишь замуж?
— А мне  в ы г о д н е е  быть одной. Я не завишу от человека другого пола. У меня все есть — квартира, работа, ко мне приходит — раз в неделю! — любовник. Мне более ничего не надо.
— Но ведь у тебя нет детей!
— Ну, а если бы они у меня были — что бы изменилось? Рожать их в этот паскудный, грязный мир? Я не уверена, что они сказали бы мне спасибо. А ты... Ты — мужик, и должен жениться. Тебе это выгоднее.
— Ну, вот опять — выгоднее... А где же романтика? К чему тогда все эти благородные книжки, все эти «Алые паруса»?
— «Алые паруса», равно как и многие другие произведения, надо сжечь. Они задурили людям головы, показали выдуманный мир, книжных героев. А жизнь совсем другая. Вообще от писателей вреда гораздо больше, чем пользы. Они свои бредовые идеи, фантазии, комплексы навязывают другим. Создавая в творчестве параллельный, виртуальный мир, они в нем живут. Но мы-то живем в нормальном мире. А в нормальном мире нет алых парусов.
— Жаль.
— Поверь: каждый писатель, философ в своих произведениях реализовывает свои мечты, пытается победить (когда в жизни уже проиграл). И не забывай, кстати, о душевных болезнях Ницше и Гаршина, Грина (он состоял на учете в психушке!) и Кафки, и многих-многих других. У каждого литератора свой комплекс, своя одержимость. А их произведения — это зачастую последний шанс обратить на себя внимание любимой женщины. Так было с Тургеневым (Полина Виардо), Достоевским (Аполлинария Суслова), Маяковским (Лиля Брик)... Но есть и другие способы завоевать женщину. Литературное творчество — не единственный инструмент. Каждая женщина (равно как и каждый мужчина) — товар. Товар, имеющий определенную цену. Кто-то стоит сто долларов за час, кто-то тысячу долларов в месяц, кто-то покупается за московскую прописку, кто-то за американский паспорт, кто-то за отдельную квартиру... Цена есть всегда.
— А как же правила приличия, элементарная нравственность?
— Когда тебе никто и ничего не предлагает, когда у женщины (равно, впрочем, как и у мужчины) нет других средств привлечь к себе внимание — тогда появляется нравственность.
— Неужели все, в самом деле, так ужасно?
— Совсем даже не ужасно. Нормально. Просто иллюзий иметь не надо. Да, кстати, и болтать следует меньше. Вот женишься — перестанешь заниматься ерундой, в частности, трепаться со мной по телефону.
После этого Ленка начинала перечислять мне всех моих многочисленных знакомых девушек, нахваливая их, как заправская сваха.
Я слушал ее внимательно, с уважением, но все-таки отдавая себе отчет в том, что при всем своем незаурядном уме Ленка оставалась женщиной, то есть созданием, рассуждающим весьма эклектически, путано.
Жениться я в ту пору не мог — я ни в кого не был влюблен. А Лера никаких сигналов не подавала уже очень давно.

Иногда я приезжал в свою (свою?) квартиру, чтобы забрать какие-то вещи — шапку, перчатки, что-то еще.
Квартиросъемщик Владик «выползал» из коридора, точно медведь из норы — заспанный, угрюмый, угловатый...
Я находил свои вещи, потом мы пили кофе. Владик рассказывал о своей работе, жаловался, что кризис, как он выражался, выбил его из колеи.
— Ты представляешь, — бурчал маститый критик, — стали платить сущие гроши. Всего штуку «баксов». А раньше я зарабатывал две с половиной. Как теперь жить? Даже не знаю. Продукты дорогие, кабаки — тоже. Опять-таки и на баб расходы. Тут приехала ко мне дама из Крыма — познакомились с ней в Судаке этим летом — так на одни рестораны потратили двести «баксов», билет назад тоже мне пришлось покупать. Накладно. Ты знаешь, я двух женщин уже потянуть не могу. Кстати, и с Иркой из Судака я перевел отношения в этот ее приезд в дружеские.
— Это как же? Ты что, с ней не спал?
— Спал. И... не спал. Я три дня бухал. И хотя мы лежали в одной кровати, я к ней даже не прикоснулся. А потом, когда протрезвел на четвертый день, тоже вел себя, как евнух.
— Обиделась?
— Наверное. Но что я могу поделать? И финансовый кризис, и возрастной. Все-таки, старик, мне уже тридцать девять лет. Думать о душе пора.
— А статьи-то пишешь сейчас?
— Увы. Могу себе позволить заниматься творчеством только раз в неделю, все остальное время сжирает работа. Приходится всех авторов нашего таблоида переписывать. Фактически наш журнал — журнал одного автора... Правда, книжка все-таки скоро выходит. А ты пишешь стихи?
— Как вернулся из Парижа — не написал ни  строчки. В московской атмосфере нет стихов.
Здесь воздух пропитан кровью и «баксами». Да и вообще — я не знаю теперь, что такое поэзия.
— Ну, а какой поэтический метод тебе близок?
— Метод Льва Толстого...
— ?
— Мне кажется, «Отец Сергий» — это поэзия. И проза Бунина — поэзия, и стихотворения в прозе Тургенева — поэзия. А то, что написано в рифму... Мне многое нравится у Пастернака. Я знаю только несколько совершенных стихотворений у Пушкина, Иванова, Ходасевича, несколько строк у Мандельштама...
«На холмах Грузии лежит ночная мгла», «За много лет такого маянья», «Теперь бы капельку беспечности», «Вооруженный зреньем узких ос»...
Мне нравится метод Верлена — «la musique avant toutes choses», «Les sanglots longs de violons de l’autaumne», я преклоняюсь перед Аполлинером четырнадцатого года. И все же... Как ни странно, даже Пушкин, Иванов, Ахматова — скорее блестящие прозаики, чем поэты. Во всяком случае, все их мыcли запросто можно выразить прозой.
— Я согласен с тем, что «Отец Сергий», равно как и некоторые другие рассказы Толстого, — поэзия. Вершина любого искусства — поэзия. Будь то порхающий танец Кати Максимовой, или «Жил певчий дрозд» Отара Иоселиани...
— Меньше всего поэтического, как ни странно, — в стихах...
— А как ты относишься к рифмованным стихам?
— Хорошо. Лишь бы это качественно было сделано. Хотя Европа давным-давно отказалась от силлабо-тоники.
— Да, это уже устаревшая технология. В космос нельзя полететь на керосине. Мы отстали на несколько веков. Сейчас писать в рифму — то же самое, что ходить в цилиндре или строить дворцы с колоннами. Мы живем в своем мире, не считаясь с реалиями окружающего пространства. По-прежнему, как за железным занавесом. И пишем, пишем бесконечные сюжетные стихи, которыми нельзя выразить время.
— Все-таки до конца с тобой не соглашусь. Но согласен в том, что сюжет противен естеству поэзии. Сюжетные стихи — это уже проза.
Владик не возражал.

Когда приезжали моя бывшая жена Наташа и дочка Настя, я снимал у Владика свою же собственную квартиру на неделю-другую, а Владик отбывал к родителям.
Одиннадцатилетняя Настюшка меня удивляла, как в детстве. Неожиданно у нее проявилась непонятная тяга к азартным играм. Она привозила с собой новую колоду карт, и мы с утра до ночи «резались» в подкидного дурака, секу, буру, козла. Играли с переменным успехом. Выигрывали то я, то она. Ставки у нас были довольно странные. Победитель получал право укусить другого игрока за ушко, бочок, носик.
Впрочем, никто особенно никого не кусал. Игра, как правило, — по общим результатам! — заканчивалась в ничью. Мы давали друг другу отыграться.
— Папа, Настя! Хватит вам ерундой заниматься, — ворчала Наташа. — Лучше бы книжки почитали.
Настюшка смеялась:
— Почему-то мама называет тебя папой. Ведь ты — м о й папа. И ничей больше. Забавно. Даже дядя Витя из Кубикова называет тебя — отец.
Я улыбался. Я не говорил дочери, что женщина оценивает мужчину только по отношению к ребенку. Больше того, женщина и замуж выходит не за мужчину, а за… грядущего ребенка. Только он — предмет ее интересов. Все остальное вторично.

На выходные ездили с Наташей и Настей в Кубиково. В гостях у моей бывшей тещи Эммы Сергеевны мне всегда хорошо. Ел, спал, читал — отдыхал. Гуляли по городу. Он преобразился, похорошел. Много новых лавчонок. Коммерсанты скупают квартиры на первых этажах, делают отдельный вход, и — магазин готов.
Ходил к себе на дачу в село Нижнеспасское. Там у меня все разломали, растащили. Вытащили даже трубу из земли (для скважины). Ничего. Дача все равно была нужна. Дочка туда приезжала, играла, общалась с природой. Так что деньги я потратил пять лет назад не зря.

Утром в понедельник вернулись в Москву.

Вечером ходили в «Макдоналдс». Это в Америке
«Макдоналдс» — самая дешевая закусочная. Для нас — это в какой-то степени ресторан.
Я заказал своим «котятам» мороженое, кока-колу, пирожки.
Себе — из экономии — взял только спрайт. Ели, смотрели по сторонам.
Я по традиции приставал к Наташе со странной просьбой:
— Покажи попугая.
Наташа зажмуривала один глаз, откидывала назад голову... Было похоже.
Настя тоже просила маму показать попугая. Смеялись.
Настюшка говорила:
— Небось за соседним столиком нам удивляются. Скажут — пришли какие-то сумасшедшие. Попугаев показывают, взрослая женщина называет молодого мужчину папой...

Когда возвращались домой, купили за двадцать рублей большой сливочный пломбир. Раньше он стоил сорок восемь копеек.

Рабочая неделя пролетела быстро. В выходные поехали на электричке на мою подмосковную дачу.

Шли от станции к дому через огромное, заросшее клевером, кашкой поле.
Настя сказала:
— Так и хочется лечь в траву! И вообще, жить среди природы...
Глаза — чистые-чистые, прекрасные.

На даче я совершил подвиг — прочистил водопровод.

Разговорился с соседом Николаем Ивановичем.
Он:
— Как же быстро пролетает жизнь... Вроде еще вчера был пацаном, а сейчас мне уже 64 года...
Удивительное дело: я помню его внука Диму совсем малышом, а сейчас у него 46 размер обуви и 186 см роста.

В квартире, в Москве, стоял таз отборной купленной малины. Настя к ней даже не притронулась.
А на даче стала собирать малину.

Я жарил шашлыки, Наташа готовила салат из огурцов и помидоров… Потом все втроем ели и болтали. Разве не в этом смысл жизни?

Мы ехали на электричке домой, в Москву. Я думал: накоплю деньжат, буду жить на даче, на своей замечательной даче, обнесенной двухметровым забором, косить мощной газонокосилкой траву, пить студеную воду из колодца, на втором этаже поставлю компьютер, начну писать романы, повести, рассказы, заведу собаку.
И, может быть, Наташа с Настей вернутся?!

На следующий день ходили в театр Российской армии. Больше всего мне понравилось в буфете.

Через три дня Наташа с Настей уехали в Берлин.

Из Германии Настя прислала рассказ.

Каждые каникулы мы с мамой ездим в Москву. Там у нас живет папка. Папка нас двоих называет своими котятами. А меня — толстяком, худышкой, чупа-чупсом, котенком, журавленком, лисенком, зайчонком, да и вообще, как ему заблагорассудится, но вообще-то мое имя — Настюшка.
Маму папа называет мама или Мамука, хотя ее зовут Наташа.
В каждом письме папка нам пишет, что ждет в гости своих котят. Правда, когда мы приезжаем, он от нас очень быстро устает. И пытается скорее устроиться на кроватке и заснуть. Спать мой папка может хоть целые сутки, правда, с длительными перерывами на обед.
Мы с мамой в Москве очень много гуляем, посещаем театры, выставки... Иногда с нами ходит и папка. Вот недавно мы все вместе ходили в театр Российской армии на какой-то спектакль. Как только папка уселся в зале, так сразу же и заснул. Но когда проснулся, стал громче всех кричать: «Браво, браво!» Видимо, он так обрадовался, что спектакль закончился.
По вечерам мы с папкой играем. В бой, кораблики, города, веришь-не веришь. Но чаще всего в картишки — в подкидного дурака, секу или козла. Когда мы садимся играть, папка всегда говорит: «Мне с тобой неинтересно играть, мне заранее известно, кто дурик». Я отвечаю, что и мне известно. На кон мы ставим игру в жмурки. В эти каникулы папка проиграл мне сто миллионов раз. Проигравший должен водить. Но хотя папка продул сто миллионов раз, он сыграл со мной в жмурки только два раза. И я немножко обиделась.
Иногда по вечерам мы ходим в «Макдоналдс». Мы садимся за стол, а мама покупает нам разные вкусности — чизбургеры, пирожки, колу, мороженое. Потом папка начинает просить маму, чтобы она показала попугая. Мама отнекивается, но потом показывает. Правда, не очень похоже.
Еще папа любит попросить маму, чтобы она показала, как кричат лиски. Мама кричит: «Иуиу...» Папка улыбается. Ему это очень нравится, хотя я сомневаюсь, что лисы кричат именно так. Впрочем, папка и меня научил кричать по-лисьи.
Иногда папа с мамой ссорятся. И тогда папа начинает нагленько обзывать маму — называть ее Наташей. Это маме очень не нравится, она злится и в отместку обзывает папу Женей.
Папа обижается на маму из-за того, что она живет с другим мужем, а не с ним. Но мама считает своим мужем, а также папой моего папку, а с новым мужем, говорит мама, у нее просто дружба. Папе это все не нравится, он сердится, называет себя ничтожеством, грозится, что поедет отдыхать на летние каникулы один. А потом опять пишет нам письма, что ждет своих котят.

Рассказ, по-моему, получился смешной и правдивый. Настя, безусловно, талантливее меня.

Проработав в «Энерготресте» почти полгода, я стал задумываться о некоторых мистических вещах. В частности, о фамилиях наших начальников. Ген. директор — Золотистый. Золото... Его зам. по технической части — Горемыка... Директор столовой «Энерготреста» — Салов. И т.д.

Фотограф Леша Антонович повесил иконку возле двери. Я сказал:
— Увидите, как скоро определенные силы на это отреагируют. Они не заставят себя долго ждать.
Леша несколько странно, удивленно улыбнулся. Через пять минут прибежал Шорохов:
— Кто это здесь иконы развесил? Кто это у нас такой верующий?

Вечером нежданно-негаданно нагрянул с инспекцией Вавилонов. Он пришел посмотреть стенды, которые мы готовили, и заодно заглянул в видео-студию, чтобы проконтролировать съемки очередной передачи.
По ходу дела он сделал замечания:
— Чересчур много новогодних праздников, а они уже прошли, и непростительно мало Чубатого, ведь все-таки он наш шеф. Если вам не сложно, пожалуйста, подправьте.
И тут Света неожиданно «вспыхнула»:
— Я не буду ничего править. Вы же, Юрий Николаевич, читали и утвердили сценарий. Раньше надо было думать.
Вавилонов опешил:
— Света, но я же ваш руководитель, неужели вам трудно учесть мои замечания?
Вавилонова поддержал Шорохов:
— Свет, кончай ерепениться! Послушай!.. Света:
— А вы вообще молчите. Вы в нашем деле ничего не понимаете.
Света заводилась, накручивая себя, и орала все громче и громче.
Вавилонов и Шорохов вышли в коридор.
— Выгоняй ее к ебени матери, — сказал Вавилонов. — И проведи планерку. Объяви ей для начала замечание.
Шорохов собрал совещание. Объявил Свете, как велел Вавилонов, замечание.
Света спросила:
— Это все?
— Да, все, — ответил Шорохов.
— Ну, тогда я пошла, — сказала Света, — у меня больничный на неделю. Я пришла сюда с температурой.
— Ну и иди, иди! — зарычал Шорохов.
А сам стал кричать уже на Сашу и Олега, наших оператора и звукорежиссера.
— Почему вы не могли ее остановить, вам что, работу охота потерять, вы куда смотрели? У вас что, уже подобраны новые рабочие места?
Ругань продолжалась минут сорок.

Света появилась через три дня, как ни в чем не бывало. Она зашла к Шорохову, тот обсуждал план сценария с Сашей.
— Михаил Андреевич, я нужна? — спросила Света.
— Нет, вы мне абсолютно не нужны, — ответил Шорохов.
— Тогда дайте мне отгулы — вот мое заявление.
— Я вам не дам отгулы.
— Но я же не нужна.
Света вышла из кабинета.

Шорохов опять собрал совещание, начал отчитывать Свету.
Та защищалась:
— Но вы же сами сказали, что я не нужна. Саша — свидетель. Да, Саша?
— Да, — сказал благородный Саша.
— Что?! — завопил Шорохов. — Я не говорил этого!
— Вы это говорили, — подтвердил Саша.
— Я говорил в другом контексте. Света, уходи!

Когда Света ушла, Шорохов продолжил орать на оператора. Тот молчал.
Когда Саша вышел из комнаты, Шорохов стал орать еще сильнее, его голос постепенно становился похожим на хрип:
— Козел, гад, я его уничтожу, уволю! Скажите ему все, чтобы он искал другую работу.
А Света тем временем написала «телегу» Вавилонову, рассказав в красках о стиле руководства Шорохова. И попросила Сашу расписаться на этом документе. Он расписался.
Через несколько минут об этом узнал Шорохов, и крики — уже просто в пространство — раздавались часа два.
Саша был объявлен врагом номер один.

Когда Шорохов стих и куда-то смылся, появилась Света и стала настраивать и Антоновича, и меня против шефа:
— Он меня хочет уволить, ни хуя у него не выйдет. Его самого отсюда выпиздят, ненормального. У меня на него компромата выше крыши. Я его за одни побитые стекла посажу.
(Я тут же вспомнил историю про то, как у Светы в квартире выбили стекла, а Шорохов объявил тогда на планерке, что это сделали светины любовники — грузины.)
— Он мне тебя, Леш, послал стекла вставлять, — продолжила Света, обращаясь к Антоновичу, — потому что сам их и выбил, его все видели, и я — в том числе. Потом он побежал по соседям и спрашивал топор, чтобы вскрыть дверь. Я дам на лапу криминалисту, он мне подтвердит, что на кирпичах — отпечатки пальцев Шорохова, козла вонючего, ему дадут просраться.
— Света, но я все-таки не верю, что это сделал Шорохов, — лукавил я, уже не сомневаясь в ее правоте.
— Да вы не верьте, но я-то его сама видела.
— А что же он говорит?
— А что говорит? Пьяный был — говорит...
— Света, и все-равно, вы между собой ругаетесь, а страдают ребята.
— Какие?
— Ну, Саша, например.
— Шорохов Сашу не тронет. Я к нему привыкла. Он мне нужен. Это м о й человек.
— Гарантируешь, что его не уволят?
— Гарантирую.
Больше мне от нее не надо было ничего.

Во время этого разговора мы переглянулись с Лешей и улыбнулись друг другу.

Когда Света ушла, мы впервые поговорили с Лешей откровенно:
— Шорохов — это нечистая сила! — как-то обреченно сказал Антонович.
— Да нет, просто мелкий пакостник. Но мне кажется, Шорохов и Света — единый организм.

Потом я поднялся к Олегу, в монтажную. Опять костерили Шорохова.
Неожиданно раздался звонок. Шорохов приглашал Олега к себе в кабинет выпить.
Олег покорно согласился.

Через полчаса он возвратился. Он был безумно удивлен:
— Ты представляешь, в кабинете Шорохова сейчас сидят Света, Трофимыч, ну и сам Михал Андреич. Пьют. Света кричит: «Михаил Андреевич, простите, я больше не буду. А к Вавилонову я завтра пойду просить прощения». Шорохов ей отвечает: «Молодец. Кто в пресс-центре папа?» «Вы, Михаил Андреевич, вы. Вы — отец родной», — щебечет Света.

Утром, во время планерки Света, как всегда, ссорилась с Шороховым. Они опять орали друг на друга, как супруги.

Вечером Шорохов трахал Свету. Из его кабинета доносились страстные, характерные стоны.
Я сидел на работе, печатал этот невыдуманный роман. Света подошла ко мне:
— У меня семнадцатого апреля — свадьба. Я боюсь, что Шорохов ее может расстроить. Своего жениха я очень люблю. Понимаете?
— Понимаю, — ответил я. — Для того чтобы не потерять мужа, вы должны трахаться с Шороховым.
— Да, — всхлипнула Света. И несчастная пошла домой.

Разговаривал по телефону со школьным другом Юрой Саитовым. Он сказал:
— Сейчас два вида женщин. Первые — которые продаются мужчинам. Вторые — которые покупают мужчин. А середины нет. С нормальными мужчинами женщинам почему-то неинтересно.

Утром опять нагрянул Вавилонов. Света подошла к нему попросить прощения.
Произнесла унизительные слова.
А Вавилонов — выслушав их — сказал, как отрезал:
— Не надо, Света, не надо.
И — бочком от нее, бочком. К выходу.
— Он ей отомстит, — заключил Антонович. — Он ничего не прощает. Виду, конечно, не подаст. Но сделает пакость тишком.

В обед позвонил мой нью-йоркский приятель Миша Синявин. Он прилетел по своим переводческим делам на три дня в Москву и пригласил меня в кафе. Выпили.
Поболтали. В основном говорил он.
Я слушал, а в голове почему-то вертелась мысль о том, как Миша в свое время позвонил мне откуда-то с Ямайки и сообщил, что Лера якобы сказала ему, что Женей (то есть мной) больше не интересуется. Любопытно, какие мотивы им двигали?

Потом я вернулся на работу. Поддатый. Начал подтрунивать над Шороховым. Но — не сильно. Бдительность до конца не потерял.

Разговаривал с Олегом.
Он высказался очень мудро.
— Мы сами во всем виноваты. Мы заслуживаем того руководителя, который у нас есть. Видимо, он нас утраивает.
Такую же точку зрения я высказал Антоновичу еще неделю назад.

В выходной ходил на рынок за овощами. Неожиданно укусила оса. Боль. Как будто обжегся. Спросил у продавщицы:
— Что делать?
— Срочно растирай руку землей!
Растер. Полегчало. Спасибо продавщице.

Вечером смотрел телевизор. Николай Сванидзе показывал какую-то свою очередную передачу. Рассказывал об Андрее Белом. А на экране — фотография Игоря Северянина.

Оказывается, войну Шорохову объявили и Наденька, и Кузнечиков.
Наденька, узнав, что Шорохов обливал ее грязью, побежала к Вавилонову. И наговорила ему гадостей про шефа, в частности, сообщив, что плохого мнения о Шорохове в пресс-центре все, но все боятся, поскольку Шорохов пугает увольнениями, всякий раз подчеркивает, что они с Вавилоновым — друзья.
Вавилонов сказал:
— Передайте коллективу, чтобы никто не боялся. Никого не уволю. Я Шорохову не друг, у меня друг один — это начальник отдела кадров Макаренков.

Вечером мы ехали с Кузнечиковым домой. Я впервые, как дурак, был с ним откровенен.
— Это мразь, если он будет меня трогать — я его порешу. Кузнечиков обрадовался.
— Это не просто мразь, это отпетая мразь. Надо его валить. Ребята видят во мне противостояние ему. Но, увы, мы мало работаем в пресс-центре, а в Тресте признают только проверенные кадры. Так что, будем подождать, будем посмотреть. Ты понимаешь, он меня отключил от всех дел, не дает заработать ни цента, а поначалу обещал золотые горы.
Мы договорились с Кузнечиковым о том, что несмотря на любые гипотетические конфликты (между нами), друг друга не выдадим.

Неожиданно начал проявлять активную ненависть к Шорохову тишайший и мудрый Антонович.
— Неужели он не понимает, что он негодяй? — возмущался обычно молчаливый Леша. — Он всех здесь запугал, всем испортил жизнь, устраивал оргии, вовлек в них — одновременно! — Свету, Надю, Нину Даниловну, теперь их шантажирует видеокассетами. Поэтому — обратите внимание! — Нина Даниловна никогда не скажет ни слова против Шорохова. Бойтесь ее — она «стучит». Так же как и Трофимыч, его нынешний верный пес. У них ведь был конфликт. Когда Шорохов находился в отпуске, Трофимычу (он тогда замещал Михаила Андреевича) позвонил Вавилонов и сказал, что в одной из комнат пресс-центра будет раздевалка футболистов «Энерготреста». Трофимыч согласился, поскольку боялся оказаться уволенным. И, не согласовав этот вопрос с Шороховым, подписал все бумаги. Шорохов, придя из отпуска, был в ярости. И побежал — через голову — к Золотистому. Все вопросы решил. Футболистов выгнал. А Трофимыча начал выживать. Поставил его — фигурально — на колени. Теперь Трофимыч замаливает «грех» — «стучит» на всех.

Шорохов заболел. Но по телефону дал задание «написать про баб в «Вестник», посвященный восьмому марта». Кузнечиков позвонил Вавилонову — уточнить, про каких баб. Вавилонов сказал:
— Идите к начальнику планового отдела Райскому, пусть он расскажет про своего зама — про Нину Габриэлян.
Кузнечиков созвонился с Райским. Мы пришли к нему. Он спросил:
— Чего хотите? Я ответил:
— Нам нужна объективка на Габриэлян, ну и с ней мы хотели бы немного поговорить.
Он:
— Так бы сразу и сказали. А то ходите здесь, как козлы. То одни ходили, теперь другие.
И ушел.
Я побежал за ним, чтобы дать ему в морду. Но он уже скрылся. Я сел на стул. Я опешил. Потом сказал Кузнечикову:
— Иди и скажи ему, что козел это он, а я вызываю его на дуэль.
Кузнечиков пробурчал:
— Да хватит, проехали.
Я вернулся в пресс-центр. Кузнечиков побежал жаловаться Вавилонову. Я начал набирать телефонный номер Райского. Никто не подходил.
На следующий день я не мог до него дозвониться полдня. Наконец, Райский подошел к телефону. Я сказал:
— Вчера к вам приходили два сотрудника пресс-центра. Один из них — это я, журналист Степнов. Вы меня оскорбили. Так вот я говорю вам, что козел — это вы. Я надеюсь увидеть ваших секундантов. И прошу считать, что вам нанесена пощечина. До свидания.
И положил трубку.
Мою речь слышал Антонович. И пожал мне руку.
Я гордо рассказал обо всем Кузнечикову, он — перепуганный — отбежал от меня в сторону:
— Зачем вы это сделали? Вас уволят. Вам уже здесь не работать.
Он чуть не плакал.
А я был доволен. Я мог жить дальше спокойно.

Шорохова не было полторы недели. Все были счастливы, ходили, расправив плечи.
И вот он вернулся. Сразу начался невроз в работе, поступали все новые и новые «мудрые» указания, разбирались дела, которые были уже давным-давно завершены.
— А стихотворение у вас хорошее, Евгений Викторович, — начал подлизываться ко мне Шорохов. — Но в «Вестник» оно не годилось. Я же сказал: в адрес его надо было вставить.
— Так мы и вставили его в адрес.
— А кто же его снял?
— Я не знаю.
— Это какое-то недоразумение, — отвечал Шорохов, который сам и запретил печатать мое стихотворение в приветственном адресе.

Мы уже делали новый «Вестник».
— Отправь текст со статьей про Золотистого лично Юрию Николаевичу на подпись! — сказал Шорохов Кузнечикову. И сделал приписку на тексте: Ю.Н. Вави лонову — на визу.
Кузнечиков отнес. А Вавилонову текст не понравился. Он облаял Шорохова. Шорохов в бешенстве прилетел в пресс-центр и начал орать как бы в пространство, но при этом смотря на Кузнечикова:
— Уволю всех, сволочи, подставляете меня. Ты зачем, Владимир, статью отнес Вавилонову?
Кузнечиков:
— Так вы же сами приказали. Шорохов:
— Я имел в виду другое.
Кузнечиков развел руками.

Через полчаса он зашел ко мне.
— Ты знаешь, Шорохов в бешенстве, опять облаял меня ни за что, тебя тоже поливал почем зря.
— Что говорил конкретно?
— Сказал, что не пойдет к тебе, боится сорваться, послать тебя на хуй...
— Что?!
— Да, так и сказал.
— Передай ему, что он — чмо, и я ему голову снесу.
— Жэка, ты только не заводись.
— Я спокоен.
Потом я пошел к Свете и попросил ее передать Шорохову мои слова. О том же я попросил и Михаила Ивановича.
Я решил так: на все выпадки в кулуарах буду отвечать также в кулуарах. А на прямые наезды — также прямо.

Шорохов никак на мои угрозы не отреагировал.

Райский не позвонил.

Вечером смотрел телевизор. Михаил Боярский говорил: «В наше время главное искусство — искусство воровать. Я не хочу этому учить своих детей. И все-таки хочу им счастья».

Наступило восьмое марта.
Шорохов сказал, что никаких посиделок не будет. Я запротестовал:
— Ну, хотя бы чаю с тортом надо попить.
— Нет, не надо, я еще руковожу.
Не надо и не надо. Однако на следующий день торт был куплен. Вовой.
— Я все-таки его уговорил, — сказал Кузнечиков. — И правильно сделал. Вавилонов звонил, спрашивал, как у нас прошел праздник?
Когда женщины разошлись, мы остались в мужском коллективе. Разговаривали с Олегом, Вовой.
Вдруг влетел Трофимыч:
— Степнов, я тебя выебу. Ты сказал, чтобы я подписал письмо Нестору, а оно, оказывается, не согласовано с Шороховым.
Я заорал:
— Пошел ты на хуй! Трофимыч сразу изменил тон.
— Но ты же виноват.
— Я не виноват. Мне надо выпускать газету. Ты отдавал команды во время отсутствия Шорохова. У кого же я должен был подписывать бумагу? Тем более что и Кузнечикова тогда на месте не оказалось.
Трофимыч махнул рукой.
Через пять минут я успокоился. Подошел к Трофимычу и извинился:
— Коля, я не хотел тебе сделать зла. Прости. Если тебя будут ругать, скажи, что во всем виноват Степнов. Я подтвержу.

Домой опять ехали вместе с Кузнечиковым.
Он возмущался, проклинал Шорохова и вместе с тем оправдывался:
— Ты не думай, я не штрейкбрехер. Я мог устроить сейчас большую битву. Но еще рано. Если бы все сейчас начали бузить, Вавилонов мог бы вообще нас расформировать как структуру. А я этого не хочу. Я хочу работать в пресс-центре.
— Я тоже, — сказал я. — Я тебя, Володя, не осуждаю. Его валить еще рано. Сил у нас пока маловато. Надо копить компромат. К тому же Шорохов сам себя изживет. Все-таки он человек не вполне нормальный. Так что, ты не расстраивайся из-за него, пойми простую вещь: перед нами чудаковатый парень. Я уже на него не реагирую. Я просто посылаю его на хуй. Я так ему и говорю: не лезьте ко мне. Я делаю дело, все. Я ему не мешаю, пусть он не мешает мне. А будет лезть — получит по морде.
Кузнечиков кивал.

Вечером смотрел волейбол по телевизору. Наши девчата, прекрасные волейболистки сборной России, похожие на удлиненных и возвышенных героинь Модильяни, совершили абсолютно героический поступок: выиграли в жуткой полуфинальной битве — постоянно отыгрываясь! — у коварных бразилианок. Катя Гамова, Любовь Соколова... — смотрел на них с наслаждением!

Когда великий тренер Николай Васильевич Карполь орет на своих подопечных, совершенно очевидно, что он не орет, а заряжает их своей фантастической энергией. Заряжает энергией и... делает то, что делает мужчина с женщиной в нежные минуты. Девки — умницы!
Безропотно его слушают и выполняют приказы. Вот и результаты есть. Мужская сила. Женская сила и чары. Инь и Ян. Космос. Карполь и девки.

Через три дня опять смотрел волейбол. Мы проиграли в финале китаянкам. Не беда. Девчонки и Карполь старались. Сделали все, что смогли. Просто китаянки оказались сильнее. И, как говорит моя мама, слишком хорошо — тоже нехорошо.

Шорохов опять заболел. Сказал, что у него радикулит. Когда вышел — у него на лбу все заметили огромный шрам. Видимо, кто-то ему врезал очень крепко. Шорохова как подменили. Он стал вежливый, спокойный, вменяемый.
К тому же он получил нагоняй от Вавилонова, который внял критике Наденьки. И пообещал при следующей неурядице Шорохова уволить.

Я сидел в своем кабинете и печатал свой роман. В дверь постучали. Вошел Шорохов.
— Вы работаете, Евгений Викторович? Извините, не буду вам мешать.
И вышел.

Наступили хорошие времена.

Я выпустил книжку стихов. Показал ее одной известной поэтессе. Она прочитала и похвалила.
Сказала:
— Приезжай в гости. Я буду тебя хвалить.
К сожалению, я тщеславен. Я решил, что речь поэтессы надо зафиксировать. Задумал взять с собой видеокамеру. Спохватился и вспомнил, что она у меня в моей квартире, у Владика. Позвонил ему. Его дома не оказалось. Я решил заехать без звонка.

Начал открывать дверь. Открыл. В коридоре стояли Владик и Лена, моя соседка, из-за которой я, собственно, и съехал с квартиры. Лена сказала:
— Ну, я пошла к себе.
Когда она вышла, я спросил Владика:
— Давно?
— Да вот уже две недели. Поверь, с моей стороны не было никаких шагов. Это исключительно ее инициатива. Что ты мне посоветуешь сделать?
— Ты взрослый человек. Решай сам.

Мы расстались мирно.

Я поехал к поэтессе. Она меня успокоила. Хвалила мои стихи.

Через неделю Владик съехал с квартиры. Я вернулся к себе домой.

Нежданно-негаданно позвонила Лера:
— А я в Москве. Когда увидимся?
Мы встретились в метро. Я принес ей букет цветов, смотрел на нее и не верил своим глазам… Мы не виделись два года — она ни капельки не изменилась.
Дома мы накинулись друг на друга… Лежа на диване, я читал ей свои стихи, посвященные ей, рассказывал о себе, она гладила меня по волосам и бормотала:
— Какие же мы идиоты, какие же мы идиоты! Надо все срочно менять. Давай куда-нибудь уедем. Может быть, в Прагу? Срочно бери билеты!
— У тебя кто-нибудь есть? — спросил я.
— Я ждала тебя год. А потом появился один мужчина. Он женат, заезжает ко мне иногда. Секс с ним превосходен. Но это только секс. Душа свободна.
— Выходи за меня! — сказал я.
— Я бы с радостью, но я уже не смогу иметь детей. Я болею. Я и приехала сюда лечиться.
— Вылечим.
— Хорошо, — она улыбнулась, — дай мне подумать.

Она уехала в гостиницу.

На следующий день мы пошли на выставку в Дом Художника на Парке Культуры. По дороге болтали и целовались, болтали и целовались. Как будто и не было этих двух лет.

Вечером она опять уехала в отель. Я позвонил.
Сказал, что счастлив.
— Ты знаешь, мы с тобой целовались сегодня, как подростки. Удивительно!
— Нет, Женя, мы не целовались. Это так…
— Что так?
— Не важно, ничего не хочу объяснять.
— Ну ладно, — сказал я, — не хочешь, так не хочешь.
Как захочешь — позвони. Счастливо!
И положил трубку.
Больше мы с Лерой Густафсон не виделись.

Наступило лето. Я целиком и полностью окунулся в дачный сезон.

После тридцати я стал как все. Жизнь начала развиваться по отработанной многими поколениями формуле: работа — квартира — дача. На иное сил уже не хватало.
На даче я занимался в основном двумя важными делами — топил печку и стриг газон. И еще писал стихи. Несколько малюсеньких грядок я отвел под клубнику и кабачки. Мой образ жизни поначалу удивлял соседей, потом они привыкли и даже высказывали — на словах! — восхишение моим газоном. Как это ни удивительно, среди моих соседей оказалось совсем немного русских. Слева от меня жила замечательная татарская семья Сафиных, справа — поляки Поковские, через дорогу армянин Миша с супругой, через канаву — украинец Коля Горбенко с женой-осетинкой Риной. Еще я общался с хохлом Гришей по фамилии Царинский.
Соседи ко мне относились хорошо. Я к ним — тоже. Достаток у нас был примерно одинаковый и, следовательно, мы друг друга не раздражали. Довольно плотно я общался с Колей Горбенко. Он частенько приглашал меня к себе через канаву — то антенну ему помочь установить, то линолеум настелить, то что-то еще сделать. После этого мы трапезничали. Рина гостеприимно угощала меня различными восточными яствами.
Поев, мы ходили по их домику и участку. Коля восторгался сам собой:
— Смотри, Евгений, какие у меня решетки на окнах! Сам сделал. Все тютелька в тютельку. Миллиметровщик! А вот глянь, какую я этажерочку смастерил. Потряска!
Я охотно поддакивал. Тем более что восхищаться действительно было чем. Особенно — порядком на его участке. Ни сорняка, ни соринки, все на своем месте. И — отменные урожаи! И — розы в цветнике!
Иногда Коля и Рина приглашали меня в гости просто так — на обед. И тут я уже обязан был в о с х и щ а т ь с я  Колиным мастерством, трудолюбием. И т.д.

Сам Коля особенной вежливостью не отличался.
Однажды он был у меня в гостях и первым делом спросил:
— А кто это тебе сделал такую лестницу? Ему надо руки оторвать.
Я не стал уточнять. Но руки, на всякий случай, спрятал за спину.
Коля пообещал мне сделать лестницу. А вместо этого через неделю, не поставив меня в известность, сделал в нашей общей канаве сарай. Я обиделся. Сказал об этом Коле. Он не отреагировал. Более того, когда я приехал на дачу еще через неделю, сарай увеличился вдвое и вплотную приблизился к моей теплице.
Увидев Колю, я сказал:
— Твои корабли вошли в мои территориальные воды. Ты стал агрессивен, точно НАТО. Я разрываю с тобой дипломатические отношения и объявляю тебе войну. Ты меня не уважаешь.
— Это ты меня не уважаешь! — парировал Коля. — Я тебе сколько раз говорил, чтобы ты срач со своей стороны канавы убрал. А ты не послушался.
В общем, с Колей мы больше не разговариваем. И, как ни странно, не переживаем из-за этого. Иногда я слышу его активное украинское пение из-за канавы, вижу его голый торс. Он рассказывает о своих геройских дачных успехах кому-то другому.

О конфликте с Горбенко я рассказал другому соседу — Коле Поковскому. Он насторожился:
— Женек, а зачем тебе эти конфликты? Спусти все на тормозах.
И добавил:
— Ты умеешь хранить секреты?
— Умею.
— Тогда не проболтайся моей жене. Я у тебя зимой с бани снял трубу, установил у себя на печке. Не проболтайся!
— А когда поставишь назад?
— Ну, как один приеду на дачу, так и установлю.
Что ж, обещанного три года ждут. Хорошо хоть — не снял трубу с моего дома. А ведь мог. Но не стал. Порядочный человек.

Самый же колоритный мой сосед — Гриша Царинский. Два сезона мы с ним дружили. Помогали друг другу. Я пособлял ему валить лес на баню. Он мне — покрывать теплицы пленкой.

Недавно Гриша предложил еще один взаимовыгодный вариант.
— Евгений, — сказал он мне, — у тебя остался кирпич после печников. Он тебе не нужен. А у меня есть блоки для отмостки. Давай баш на баш. Ты мне кирпичи, а я тебе обеспечу отмостку.
Я согласился. Обсыпал весь дом песком. Показал Грише. Он одобрил мои интеллигентские старания.
Потом он забрал мои кирпичи. Через некоторое время я пошел за своими блоками.
Гриша начал их выдавать.
— Ну вот, — сказал он, — на одну сторону тебе хватит.
— А на другие?
— А разве я говорил — на все? Я так не говорил.
— Ну, ты же видел, что я песком обсыпал весь дом.
Мог бы мне сразу сказать...
— …Ну, если хочешь, давай отменим сделку.
Сделку я отменять не стал, тем более что Гриша до этого подарил мне хорошую военную кровать. Но еще раз поразился богатству русского языка. Как у нас все ловко устроено для того, чтобы обманывать друг друга. Ведь Гриша, в самом деле, не сказал, что даст мне блоков на четыре стороны. Он сказал: «Я тебе обеспечу отмостку». На сколько сторон — не уточнил. Помню, в свое время он также говорил: «Печку я помогу тебе сделать. Главное найми печника. А подготовительные работы — дело десятое. Стена уберется. Фундамент — тоже не проблема. Сделается...»
Сделается... Я в этом слове услышал, что сделает Гриша. А он услышал, что сделаю я. В итоге, мне, конечно, пришлось заказывать фундамент у самих печников.
Словом, соседи у меня весьма интересные.

Возвращался с дачи. Ехал в метро. Уставший, голодный, небритый. Из-под ногтей торчала несмываемая холодной водой черная земля. Никто не обращал внимания на мой вид — все понимали: перед ними дачник, кулак, шестисоточник.
И вдруг в вагон вошла девушка, о которой я мечтал, может быть, всю жизнь. Длинная, худая, голубоглазая блондинка, очень похожая на Леру. Она села напротив меня, достала книжку «Язык жестов» и начала читать. Потом достала из сумочки бутылку пива. И, читая, весьма сексуально попивала «Клинское». Иногда она отрывалась от книги, и я имел возможность заглянуть в ее очень умные, добрые глаза.
Заговорить с ней — в таком-то виде! — я не мог. Просто глядел на нее, точно загипнотизированный. Я был поражен тем, что идеальный женский образ, сложившийся ранее у меня в голове, Всевышний опять являл мне в действительности. Гипотеза о материализации мысли находила очередное подтверждение.
Мы вышли вместе на «Маяковке». Она пошла в другую сторону. Не в ту, в которую надо было мне. Однако я вместе со своими громоздкими дачными сумками засеменил за ней, точно собачонка за хозяйкой. Потом она села в троллейбус. И уехала. В какую-то непостижимую страну реализовавшихся грез.

Шорохов умотал в отпуск. Жизнь в прессцентре замерла.

Через неделю я вновь приехал на дачу и обнаружил у себя на участке председателя нашего кооператива. Он был с каким-то мужиком. Они возмущались тем, что Горбенко построил в общей канаве сарай. А еще, как выяснилось, незаконно подключился к моему гибкому шлангу, передвинул общественный водопровод. Они протянули мне письмо, в котором клеймили Горбенко позором.
Я еще раз осознал, что справедливость все-таки есть.
Не надо суетиться. Бог не Яшка. Все видит.
На общем собрании постановили обязать Горбенко убрать сарай и заплатить штраф за самовольное подключение к водопроводу. К тому же его пообещали отсоединить от моего гибкого шланга. Это меня очень порадовало.

Страшное известие. Умер мой лучший друг Юра Саитов. Рак мозга. Осталось четверо детей. 3 сентября состоялось прощание в больнице № 15.
Я пришел, увидел Катю, жену Юры, его детей, маму.
Вечером я написал Юре письмо…

Юра, я пишу тебе письмо. Ты есть. Ты просто перешел в иной мир. Ты видишь теперь то, что не видим мы. Но не видишь то, что видим мы.
Мы похоронили тебя 3 сентября. Было много людей — тетя Рая (твоя мама), Катя со старшими детьми (с Мишей и Тимуром), Олег Витальевич (твой тесть) с женой (тещей), другие родственники, сослуживцы... Пришли ребята — Юрик, Мишка Гагарин (Исатов не смог, был в рейсе).
Прощальные речи сказали Олег Витальевич, представитель Института, твоя мама.
Ты есть. Я это точно знаю. И ты герой. Потому что ты смог победить смерть. Смертью смерть поправ. У тебя осталось четверо замечательных, очень похожих на тебя детей. А это значит, что остался и ты. Твоя кровь, твои гены, твой код.
Мы дружили почти двадцать лет, со школьной скамьи. И даже находясь в разных измерениях, мы все равно остаемся вместе. Я мысленно продолжаю с тобой разговаривать. Ты мне и всем твоим близким и друзьям очень нужен. Очень.

Пришел домой. Включил телевизор. Тоска беспросветная. Взрывают самолеты, захватывают школьников, по Москве страшно ходить. И все чиновники на своих местах. И никто не подает в отставку. Господи, где же мы живем?!

Вечером по телевизору Жириновский рассказывал гадости уже про Зою Космодемьянскую и Александра Матросова. Мерзавец! И ведущие Смирнова и Толстая его не одергивают — вяжут, вышивают крестиком. Ну, вяжите вы дома. А хама-то надо останавливать.

Захватили заложников-школьников в Северной Осетии. Как передают западные СМИ, среди жертв есть дети. Война, идет война. А мы все делаем вид, что ее нет.
Вечером разговаривал по телефону на эту тему с Леной Гонкуровой. Я возмущался:
— Не надо противоречить самим себе. Если мы считаем, что Чечня — часть России, то значит, война идет во всей стране. Гражданская война. И в Чечне были тоже убиты дети. Убиты взрослыми людьми. Кто прав, кто виноват в этом ужасном военном конфликте
— рассудит время. И вынесет свой приговор. Но поскольку я гражданин России, то выступаю за ее интересы. Выступаю сейчас. Раз война — значит надо немедленно вводить военное положение, комендантский час и т.д. Хватит расслабляться и кутить в ресторанах, казино...
— Может быть, ты перегибаешь?
— Не думаю. Не до отдыха сейчас. Ибо гибнет ни в чем не повинное мирное население. Его следует оберегать. А не можешь — надо уходить в отставку...

Министр обороны Иванов заявил по телевизору:
— Нам объявили войну...
Эта война идет уже годы, господин министр. Годы. Что же будет дальше?

Впервые в жизни читал Юлиана Семенова. Оказалось, это был очень профессиональный автор.

Приехали Наташа и Настя. Дочка готовится к поступлению в Театральный институт. Учит наизусть какой-то длиннющий текст. У нее не получается. Тяжело вздыхает.
— Нет, я никогда это не выучу, пойду лучше в уборщицы.
И самоиронично добавляет:
— Хотя меня и в уборщицы не возьмут — я убираться не умею.

Настя, когда заканчивает работать на компьютере, тут же его выключает. Даже если делает перерыв всего на пять минут.
Я ей говорю:
— Зачем ты это делаешь? Ведь потом опять надо включать, неудобно...
Она каждый раз мне удивленно отвечает:
— Нельзя понапрасну тратить электроэнергию... Вот что значит — жить в Германии много лет.

Устав от бессмысленной работы в «Энерготресте», я начал думать о своем деле. Зарегистрировал фирму. Переговорил с Вавилоновым о своих планах.
Он — святая душа! — неожиданно проникся ко мне:
— Я вам помогу — дам заказ. Тогда вам будет легче выжить в беспощадных джунглях бизнеса.
И сдержал свое слово. Он предложил мне написать книгу об «Энерготресте» и потом издать ее. В бухгалтерии мне выдали аванс. Контракт был рассчитан на год.
Я быстренько уволился из «Энерготреста» (Шорохов не возражал), снял в недорогой гостинице (на окраине, но рядом с домом) номер за 300 долларов в месяц, нанял верстальщика и бухгалтера. Начал работать над книгой и параллельно искать другие заказы. Они стали появляться. Оказалось, что в Москве нужны даже такие неприспособленные к бизнесу люди, как я. Кто-то стал заказывать буклеты, кто-то — поэтические сборники (выяснилось, что полстраны пишет стихи!). Мы с моим верстальщиком Серегой даже начали думать, как бы нам расшириться.
Через полгода в фирме работало 7 человек, и мы становились известным и преуспевающим издательством.

Появился достаток.

Настя стала гражданкой ФРГ. Я перечислил деньги, и Наташа купила уютную двухкомнатную квартиру в Западном Берлине, в престижном районе Шарлоттенбург. Шестьдесят квадратных метров, третий этаж пятиэтажного кирпичного дома. Огороженный и замощенный двор. Солидное окружение.

Настя прислала мне приглашение в Берлин. Я приехал.
Берлин удивил. Это, пожалуй, самый загадочный город, из всех, которые мне удалось посетить. Вроде город, а вместе с тем уютная, добрая деревня. Во дворах бегают зайцы, в парках полно кабанов и лис. Из окна Настиной квартиры видно множество лопоухих и белок. По Шпрее плавают лебеди. Дачи в центре города — не редкость. Гремит метро, высятся небоскребы и вдруг — маленькая дачка. Газончик, цветочки, барбекю. Есть даже целые дачные поселки. Они там называются «Колонии». Одна из старейших — в Шарлоттенбурге. Маленькие участочки (по 3-5 соток), идеальный порядок и чистота. Аккуратные домики. Газончики, садики… Свет, канализация… Цена — примерно 12 тысяч евро. Это дача в центре

города! Дом за 30 км. от Берлина с участком в 40 соток можно купить за 60 тысяч. Коттедж в самом Берлине (например, в районе Марцан) — за 120 тысяч. Квартиры и того дешевле. Однушку в Западном Берлине легко найти за 22 тысячи. Трехкомнатную в Марцане — за 35. Цены не представимые для Москвы. Правда, купить недвижимость могут только граждане Германии.
Быт в Берлине организован феноменально. Фактически при каждой квартире есть подвал. У Насти это дополнительная комната размером примерно 5-6 метров. В общем пользовании — специальная комната для поделок. Это чтобы ножик заточить, что-то смастерить.
Поразил и транспорт. Очень удобный. Я купил за двадцать пять евро проездной на неделю и ездил сколько душе угодно на метро и трамвае. Контролеров за неделю не видел ни разу.
Цены на продукты ниже, чем в Москве, или такие же. Выбор товаров (и продовольственных, и промышленных) меньше. Улицы темнее, чем в белокаменной.
Русских очень много. Только в одном Марцане наших 30 тысяч, это примерно десятая часть всего населения района. А всего русских в Берлине примерно сто тысяч.
То есть все замечательно, кроме одного. Очень трудно зарабатывать деньги.
Все ищут работу, а рабочих мест не хватает. Пособия составляют 200-300 евро. Не разгуляешься.

Настя не только учится в театральной школе, но и подрабатывает. На самых разных работах. В call-центре, смотрителем в музее и т.д.

— Значит так, папка, — сказала однажды Настя,
— Мне вчера предложили новую подработку. Утром едем в Крейцберг. Там много магазинов. Будем развешивать плакаты эротического шоу. Их лучше развешивать в маленьких магазинах, в серьезных не возьмут.

Мы поехали в Крейцберг. Настя заходила в магазин, договаривалась с хозяином. Если он разрешал, то расписывался в специальной Настиной ведомости и ставил печать. После этого Настя наклеивала плакат. Я выполнял работу грузчика.
За день мы наклеивали до 30 плакатов (гонорар за один — 4 евро). В основном разрешали наклеить китайцы или представители порно-магазинов. К туркам, которых в Берлине пруд пруди, мы даже не обращались.

Вечером гуляли с Наташей и Настей по городу. Ели в кафе «Сабвей». Насте там очень нравится. В частности то, что там за одну сумму можно взять два стакана колы.

В воскресенье поехали смотреть Шарлоттенбургские дачи.
Все-таки есть рай на земле.

Лебеди на Шпрее. Зайчики в Шарлоттенбурге.
Дочка, радостно скачущая козленком.

Уезжать не хотелось. Но бизнес есть бизнес — в Москве было много дел.

Через две недели я подался восвояси.

Ехал из Берлина в Москву на поезде. В трехместном купе разместились вдвоем. Повезло. Сосед оказался питерским историком, преподавателем ВУЗа, доброжелательным и говорливым мужчиной лет тридцати пяти. Говорили обо всем. О политике, России, Америке…
— Запад обречен. Денег у него сейчас нет. А Россия на подъеме, — сказал Петр. — Вот поэтому нас и ненавидят. Используют против нас все средства борьбы.
— Слава Богу, сейчас против нас они не могут использовать самое страшное оружие, — сказал я.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду коммунистическую идею. Она отучила нас отвечать за свои дела, брать на себя инициативу. Отбила охоту вкалывать до седьмого пота. Коммунизм отбросил Россию на десятилетия назад.
Только частная собственность, мелкий производитель или лавочник могут вывести страну из тупика.
— А разве не крупные компании?
— Конечно, нет. Производительность труда в крупной фирме очень низкая. Там все рабочее время уходит на интриги, подковерные битвы, на то, чтобы сохранить свою должность, дающую откаты. Любой наемный вицепрезидент крупной компании (не акционер) — вор.
Он всегда будет воровать. Не крадет только хозяин.
— Может быть, вы и правы. Но ведь капиталист — тоже не ангел. Это угнетатель масс. Он из вас выжимает все соки.
— Настоящий капиталист не может быть угнетателем, вообще плохим человеком. Если он будет плохим и нечестным — от него уйдут и клиенты, и работники. Капиталист должен быть хорошим и щедрым. Капитализм учит меня, предпринимателя, добродетели. И работник не может быть плохим и недобросовестным — иначе его уволят. Основная движущая сила бизнеса — небольшие частные фирмы.
— То есть если бы вы стали президентом, вы бы поддерживали мелкого собственника?
— Мелкого и среднего. А недра и естественные монополии оставил бы в собственности государства. Но президентом страны я быть не хочу.
— А вы никогда не думали о том, что элементы капитализма существовали и при социализме? Частную собственность никто на самом деле не отменял… Например, на дома. Творческие люди всегда получали гонорары за свою работу. Процветали шабашники, цеховики и т.д. Да, они не были легализованы, но они были. Более того, таких — активных! — людей всегда не много. Сейчас доказано, что только 6% могут вести бизнес. Остальным нужен покой и пайка. Именно поэтому коммунистический режим так лег на душу советскому человеку.
— Конечно, вы правы. Коммунизм, на первый взгляд, удобен. Кстати, и жертв при нем было намного меньше, чем сейчас. Правители (если они мудрецы, а не алчные временщики) должны сделать так, чтобы все могли реализовать свои способности, чтобы работа приносила и радость, и высокие доходы. Мне кажется, у капитализма в этом смысле больше возможностей.

Мы дискутировали несколько часов, но так и не пришли к единому мнению.

Я вернулся домой и продолжил заниматься издательским делом. Работал, как вол. Без выходных и проходных. Мы сняли еще один офис, наняли веб-дизайнеров, купили типографское оборудование, открыли печатный салон.
Я жил только работой. Все бытовые вопросы решала Нина Михайловна, экономка, которая вела домашнее хозяйство.

Один издатель предложил мне типографский заказ. Я просчитал — невыгодно. И отказал. У меня есть более привлекательные предложения. Какое счастье, что я уже могу выбирать.

Моему издательству исполнилось два года. Ровно два года назад я рискнул стать единоличным хозяином фирмы. Тяжело? Не то слово. О том, где раздобыть денег, приходится думать ежесекундно.
Но результаты есть. За это время мы сделали около сотни сайтов, в том числе очень крупным компаниям. Выпустили книгу об «Энерготресте», десятки поэтических сборников, множество наименований другой печатной продукции — буклеты, флаерсы, визитки и т.д. Главное — создали трудоспособный коллектив, который может решать практически любые журналистские, дизайнерские и полиграфические задачи. Теперь я точно знаю: эффективность труда в маленькой фирме в десятки раз выше, чем в крупной корпорации.
У нас нет текучки кадров, ни разу не было задержки зарплаты. Это для меня достижение.
Мне кажется, я бы уже никогда не захотел вернуться в большую организацию. Как говорил один мой знакомый, «лучше маленький сам, чем большой зам».

Чем отличается хозяин фирмы от наемного работника? Для хозяина отсутствие работы — горе, а для наемного работника — счастье.

А ведь кто-то может себе позволить просто посидеть с удочкой на берегу пруда!..

Сломалась машина. Поехал домой на метро. Как выяснилось — отвык. Станции перепутал, людей толкал… Пока шел от метро до дома, завалился — портфель аж вверх подлетел. Рухнул как подкошенный, издав дикий вопль и напугав собак и их хозяев. Все отбил себе. Словом, кошмар какой-то.

Приехала в гости красивая и талантливая поэтесса Фарида. Заказала в нашем издательстве книгу. Договорились о цене, о параметрах книги.
Начали работать. Две недели верстали, корректор проверял ошибки. Через две недели Фарида опять приехала.
Говорит:
— Нужно, чтобы книга была прошитой. А то на клею развалится. И обязательно — чтобы была от печатана не на ризографе, а на офсете.
— Но мы же так не договаривались!
— Понятно. Тогда я издамся у Лены Чеховой. У тебя есть ее телефон?
Я дал.
Прощаясь, красивая и талантливая поэтесса Фарида сказала:
— Ну, ты не обижайся! Ладно?
Я не обиделся. Сам виноват. Сначала надо было заключить договор и взять аванс, а потом приступать к работе. Больше таких ошибок постараюсь не допускать.

Восхищаюсь своими двадцатилетними сотрудниками. На работу приходят вовремя. Вкалывают. Не ищут, а находят. Женятся. Живут нормальной жизнью.
С тридцатилетними-сорокалетними — одни проблемы. Нам тяжело. Нас учили одному, а жизнь оказалась совсем другой. У двадцатилетних иллюзий нет. Они выросли при жестком капитализме. Они старше нас.