Я поселился у своего давнего приятеля Тьери Супеза, старого холостяка, работавшего в аппарате премьер-министра Франции. Тьери жил один, все время проводил на службе. Домой приходил только спать, и его просторная трехкомнатная квартира (он ее снимал) фактически пустовала.
Договорились, что я поживу у Тьери неделю.
Я начал искать жилье. Найти его оказалось совсем непросто. Жилье сдавали сразу на год. А я искал квартиру все-таки на три месяца. Цены кусались. За какую-то жутковатую, десятиметровую (общая площадь) квартирку на Монмартре с меня хотели содрать триста «баксов», за пятнадцатиметровую комнату в районе площади Звезды — пятьсот. Причем, все хотели залог в размере двухмесячной оплаты. Я начал думать о пригороде. Поделился своими чаяниями с Тьери.
Он замахал руками:
— Что ты, что ты — это так опасно! Я несколько лет снимал в Грини, это пятнадцать минут езды на рэре с Лионского вокзала, так там просто невозможно жить, молодые арабы могут убить.
— В каком смысле?
— В прямом. Масса смертельных случаев. А не убьют — так покалечат или другой вред причинят. Приедешь на машине — шины проткнут.
Я перепугался. Но решил все-таки проверить.
Сел на электричку и поехал в Грини. Кстати говоря, в те края я хотел попасть давно — неподалеку от Грини находится знаменитое русское кладбище Сент Женевьев де Буа.
Приехал в Грини. Рядом с платформой увидел высотные бетонные ухоженные дома. На каждом подъезде красовался домофон.
Я нашел риэлтерское бюро. Вошел. Разговорились с менеджером. Он, разумеется, начал заверять меня, что жизнь в городе спокойна. Цены на жилье стабильны. Снять студию можно даже за двести долларов. Малогабаритную
«двушку» — метров тридцать пять — продают примерно за тридцать тысяч «баксов». Покупаешь жилье — автоматически получаешь вид на жительство.
Парень попался разговорчивый. Оказалось, родом из Польши.
Агитировал меня очень активно.
— Ну что ж, если вы рекомендуете, — сдался я, — наверное, буду покупать. Тем более что и русское кладбище здесь рядом. Не надо будет потом особенно тратиться на перевозку...
Мы посмеялись.
На прощанье он дал мне визитку и призвал сотрудничать только с ним.
Я пошел погулять по городку, увидел старинную готическую церковь, речку, небольшие особнячки, магазинчики. Мне понравилось. Мне показалось, что я мог бы там прижиться.
Жалко только, что денег у меня тогда не было.

Вернувшись в Париж, я ошарашил Тьери своим восторженным рассказом о Грини.
Тьери посмотрел на меня печально и красноречиво. А потом неожиданно изрек:
— Лучше живи у меня все три месяца. Или есть другой вариант — как это я раньше о нем не подумал? — сними дешевый отельчик. Их в Париже навалом.
Я начал искать отельчики. В бесплатных парижских рекламных газетах, типа «Paris Boum-Boum», полно объявлений о сдающихся меблированных комнатах. Я сделал несколько телефонных звонков, но не попал на хозяев — а служащие решений не принимали. Я понял, что тактику нужно менять. Стал гулять по городу, по ходу дела заглядывая в такие гостиницы. Или выписывал в газете адрес и ехал на место.

Есть гостиницы пятизвездочные, четырехзвездочные, трехзвездочные, двухзвездочные, однозвездочные. И есть отели вовсе без звезд. Вот в них-то я и стал искать себе прибежище.
Зашел в один такой отельчик, расположенный в районе площади Звезды. В свободной комнате — метров семь-восемь. Вонища, мусор, грязное белье.
— Жилец только-только съехал, — объяснила консьержка. — Вам повезло. Всего за две тысячи франков (это долларов триста пятьдесят. — Е.С.) у вас будет жилье в центре. Кроме того, мы разрешаем готовить пищу.
— А телефон есть?
— Нет, телефона нет. Ни в номере, ни вообще в гостинице.
— Если я сниму жилье на полгода, будет скидка?
— Нет, у нас и так самая низкая цена в городе.
Этот отель меня не вдохновил, и я стал искать другие. В районе метро «Сталинград» поляки предложили за три тысячи франков замечательную комнату с телефоном, чистенькую, ухоженную, но с туалетом на этаже.
Арабы в том же районе предложили комнату за тысячу — но, разумеется, без туалета, телефона и на последнем, мансардном этаже.
Я тоже не согласился.

О своих неудачах я рассказывал Тьери. Он меня, как мог, утешал. По вечерам мы пили виски и смотрели скучнейшие шесть каналов французского телевидения.
— Главное, — учил меня Тьери, — не выбери отель в арабском районе, иначе житья тебе не будет. Избегай твоего любимого Монмартра, там, в районе Барбес, самые опасные места. Шум-гам и днем, и ночью.
Вооруженный наставлениями товарища, утром я уходил на поиски жилья. Искал, искал. И нашел. В районе площади Италии.
Молодой хозяин отеля-ресторана-бара предложил мне, как он выразился, две милых комнаты с прекрасным видом. Мы поднялись на второй этаж.
Я увидел примерно двенадцатиметровую комнатку, где размещались кровать, стол и шкаф для одежды.
— А где же вторая комната? — удивился я.
— Это ванная и туалет, — сказал на полном серьезе француз.
Я понял.
И все-таки я согласился. Даже несмотря на то, что в комнате не было телефона. Во-первых, я люблю площадь Италии, во-вторых, мне понравилось, что в комнате было достаточно чисто и уютно. И главное — туалет, ванная...
Я еще поторговался. Немного снизил цену. Сговорились на трех тысячах франков (это примерно пятьсот «баксов») в месяц.
На следующий день переехал.
Как только отдал деньги — сразу за два месяца — француз сказал бармену что-то на непонятном языке. Как потом выяснилось, на арабском. Я стал жить в арабском отеле. «Командовали парадом» в нем выходцы из Алжира.

Началась новая жизнь. Включил электрический чайник, чтобы вскипятить воду — пробки тут же вылетели.
Побежал к Язиду, хозяину. Его не оказалось. Другой — пожилой алжирец — прорычал с чудовищным акцентом:
— Конечно, если ты будешь готовить еду в комнате — пробки будут вылетать. Не готовь еду — не надо. Иначе возникнут проблемы.
Увы, не готовить еду я не мог — питаться в ресторанчиках и даже в «Макдоналдсах» было не по карману.
Выход из положения я нашел. Наливал в чайник полтора стакана воды и включал его. Вода успевала закипеть, прежде чем вырубались пробки.
Поскольку холодильника в номере не было, я покупал в магазине продукты на каждый день. Нарезную колбаску по десять франков, сыр, йогурты... Делал и основательные закупки — растворимую картошку, неочищенный арахис, конфеты, простую воду в бутылках, чай... В месяц на еду я тратил примерно пятьсот-шестьсот франков, где-то около сотни долларов.
Подкрепившись, гулял по городу. Я объездил многочисленные достопримечательности, изучил все окрестности, понял, что Париж — тоже продукт «PR», город,  в ы д у м а н н ы й  крепкими пиарщиками-профессионалами — Гюго и Хэмингуэем, Эренбургом и Миллером... Того Парижа, о котором я читал в книжках, увидеть не удалось. Его просто не существовало. Я увидел город, где жило очень много бедных людей, едва сводящих концы с концами, город, где европейцы чувствовали себя, по-моему, расовым меньшинством, город, где квартирка общей площадью двадцать квадратных метров торжественно называлась студией...
Я понял, что Париж — выдумка, фантом, иллюзия. Однако к третьему месяцу жизни в этом городе я уже начинал думать на французском языке, менялась моя артикуляция — менялось лицо. Я становился, как все. И начинал любить этот город как самого себя. Он становился частью моего ego.

Забежал в метро. Увидел, как менты «прессовали» профессиональных побирушек, стоящих на коленях на полу... Обычно эти нищие женщины, закрыв лица платками, нервно трясли руками — просили подаяние.
На сей раз их лица (оказалось, это молоденькие восточные девушки) были открытыми. Девушки пререкались с полицейскими, требовали, чтобы их оставили в покое и дали заниматься их нелегким бизнесом.

Латиноамериканцы — целый многолюдный ансамбль! — играли свои зажигательные песни.

Я ехал на Монмартр. Несмотря на все выпады Тьери, Монмартр оставался одним из моих любимых мест. Вошли какие-то оборванные персонажи и начали (на французском языке!) знакомую речь:
— Извините, мы не отсюда, нам нечего есть. Прозвучало это почти, как «Мы сами не местные»...

Лежа на своей видавшей виды железной кровати, смотря на обшарпанный потолок и стены, по которым бегали жирные, красные парижские тараканы, я слушал крики молодой семейной алжирской пары, жившей за стеной. Эти крики меня очень… радовали. Я не был одинок. Обычно же я оставался один на один с самим собой. И данная компания меня сильно угнетала. Я вспоминал все свои п(р)оступки, всю свою жизнь  и  о с о з н а в а л, как много в ней было мерзкого, мелкого, бездарного, некрасивого...
Я вспоминал, как трусил, воровал, обманывал, добиваясь — любой ценой! — своего. Как выживал, а не жил. Вспоминал все. С самого детства. И мне становилось страшно. Невыносимо тяжело.
Я вставал, одевался и убегал в город, который спасал меня своей архитектурой, своей божественной французской речью, пестротой витрин, выставками разврата... Я приходил в католические храмы и на Сен-Дени. И в церкви, и на улице порока мне было хорошо.

Гулял по роскошному пятому кварталу. Зашел в величественный храм, постоял, внутренне помолился, почитал объявления на стенах — люди предлагали свои услуги в качестве преподавателей, сиделок, грузчиков. Работы не предлагал никто. Я вышел из храма, побрел по улице.
Били фонтаны, рыночные торговцы пытались продать морепродукты, я глазел по сторонам, заглядывал в окна квартир, где торчали деревянные перекрытия и красовалась старинная, дедовская мебель. Я зашел в букинистическую лавку, почитал французский сборник Татьяны Щербины, страстную любовную переписку Дягилева и Нижинского. Потом заглянул на улицу Святой Женевьевы, в русский книжный бутик Никиты Струве. В этом магазине я тоже читал объявления, а также свежие московские газеты и журналы, просматривал книги. Полистал «Тетрадь Вероники» Геннадия Айги. Поразили не только стихи поэта — многое у него действительно интересно! — сколько то, что Вероника — его шестой ребенок. Молодец — мужик. Выиграл битву со смертью. И стихи тут ни при чем.
От магазина Струве минута ходьбы до набережной. Посмотрел развалы букинистов. Миновал Нотр-Дам, фонтан Кандинского, центр Жоржа Помпиду и вышел на Сен-Дени.
Я шел по этой улочке, вокруг красовались порно-шопы, пип-шоу. В глубине улицы прогуливались девочки, выставив напоказ свои силиконовые, точно надувные, груди.

Завел разговор с одной весьма аппетитной негритянкой.
— Привет.
— Привет.
— Как дела?
— Все хорошо.
— Сколько?
— Две тысячи франков — час. (Это примерно триста долларов.)
— А скидка возможна?
— Возможна. Максимум — на пятьсот франков.
— А если я тебя покупаю на всю ночь?
Пауза. У девицы от удивления отвисла челюсть.
Она строго посмотрела на меня — явно оценивала мои физические возможности...
Поняв ее смущение, я, точно оправдываясь, начал упражнения в саморекламе:
— Ты не смотри, что я такой хлипкий на вид, русские себя в деле привыкли показывать...
— Так ты русский?
— Да.
Девица молчала полминуты. Это очень долго. Потом она сказала:
— Можно договориться за две с половиной тысячи. Но ты точно хочешь провести со мной всю ночь? Такое предложение мне поступает впервые.

Ночь я с этой девушкой не провел. Но цены узнал.

Потом я продолжил прогулку по Сен-Дени. Подошел к безукоризненно красивой блондинке.
Поздоровался. Не мудрствуя лукаво, тут же спросил:
— Сколько?
— Что значит, сколько? — неожиданно обиделась девушка.
— Ну, сколько ты стоишь?
— А я вообще сексом не занимаюсь...
— Что же ты тут ошиваешься?
— Я могу за триста франков показать стриптиз.

Следующая девушка за те же триста франков предложила мне сделать в с е до самой смерти.
Чей смерти — девушка не уточнила. Я, впрочем, и сам догадался...

Вечером я позвонил Тьери и попросил его разрешения заехать, чтобы забрать некоторые свои вещи. Тьери пригласил меня к девяти часам.
Мы пили пиво и разговаривали. После второй кружки моего приятеля развезло. Он начал делиться со мной интересной информацией.
— Ты знаешь, — сказал Тьери, — а я видел схемы управления Россией — экономикой, политикой, СМИ. Там четко расписано, кто реальный хозяин, скажем, НТВ, ОРТ, других крупных структур.
— Да это и так известно, — засмеялся я. — Гусинский контролирует НТВ, Березовский — ОРТ.
— Это не так, — возразил чиновник. — Те, кого ты назвал, — всего лишь менеджеры, исполнительные директора. Но далеко не хозяева. Подобная ситуация во всех странах. Даже премьер-министры — всего лишь исполнители. А ключевые решения принимает мировой Капитал (в России в основном американский), крупные династии предпринимателей, которых мы иногда даже не знаем. Если же человек все время мелькает в экране, если он постоянно на виду — запомни: он уже не ключевая фигура. Настоящий хозяин всегда в тени.
Потом мы еще долго пили, разговаривали о политике и бабах, смотрели телевизор.
Поздно вечером я поехал домой, в свой беззвездный отель.

Утром болела голова, я пошел в магазинчик, купил упаковку простой воды. И дома сразу выпил целую бутылку. Надо было как-то себя занять. Но как? К тому времени я обошел пешком едва ли не весь город, отснял километры фотопленки, посетил все бесплатные музеи.
Я решил смотаться на блошиный рынок, расположенный возле станции Porte Glinancour. Этот рынок был одним из моих постоянных развлечений... Я ходил туда порой совсем без денег, просто поболтать, поторговаться, попрактиковаться во французском языке. Там, на рынке, меня встречали такие же бедняки, как я сам. И они мне, конечно, были ближе и роднее господ с Елисейских Полей.
Продавали на нем буквально все. От газет до старых диванов. Цены на рынке не отличались дороговизной. Транзистор мне как-то предложили за 25 франков. Порно-журналы толкали по 10-15 франков, дубленки по 200250... Короче, все намного дешевле, чем обычно... Но и вещи, конечно, чаще всего не новые.
На этом рынке были и большие многопрофильные магазины, и специализированные бутики, где продавались сувениры, мебель, антиквариат, военные товары, оружие, обмундирование армий СССР и США... Много лотков с кассетами, компакт-дисками, игрушками...
Я приехал на рынок, пошел по рядам. И заметил продавца, торгующего военной советской атрибутикой — морскими кокардами, погонами...
Спросил у него:
— Вы не из России?
— С Украины...
Мы как-то сразу понравились друг другу. Разговорились. Николаю 30 лет. Из них семь — в Париже. Восемь месяцев живет здесь, четыре в Киеве. Украинец. С понедельника по пятницу работает переводчиком в какой-то французской фирме, а на рынке подрабатывает.
— Я здесь много лет торгую, но русских продавцов больше не встречал... Можно сказать (он улыбнулся), я — монополист. Мне здесь нравится, для меня это не только подработка, но и место общения... Я встречался здесь с великими князьями, академиком Арбатовым…
— А рэкета нет? — поинтересовался я.
— Что ты?! — засмеялся Николай. — Здесь это не практикуется. Вообще условия работы на рынке божеские. За место я ничего не плачу, не проданный за выходные товар оставляю в палатке у приятеля-француза.
Потом разговорились и о личной жизни.
— Как переводчик я получаю пять тысяч франков, — сказал Николай. — Это минимум по-французским меркам. Живу у француженки. У нее квартира от работы...
— Ну, а как они, француженки, как женщины? — полюбопытствовал я.
— Да, такие же, как наши, — ответил бывалый Nicolas. — Только хуже. Думают только о работе и сексе. Все соки из тебя выжимают... Не знаю, может, мне просто не повезло. Но думаю все-таки, что моя история типичная. Трудно нам, славянам, с западниками... И юмор у них другой, и менталитет...
— А мне все равно здесь, в Париже, больше нравится, — как-то непатриотично сказал я.
— Я тебя понимаю, — ответил Николай. — У парижан есть замечательная особенность — никто из них не полезет тебе в душу. А уж если и залезет, то не постарается побыстрее в нее нагадить. Не то что мы.
Когда мы прощались, Николай подарил мне бутылку вина.
Я взял.
— Ты приходи сюда почаще! — сказал он мне на прощанье. — Я здесь каждые выходные. Поговорим.

Вечером я выходил из отельчика на площадь Италии, звонил в Германию. Разговаривал с дочкой и бывшей женой. У них все было без изменений. Наташа работала, развозила газеты, Настя училась в школе, занималась музыкой, готовилась к какому-то очередному конкурсу и писала рассказы на русском и немецком языках.
Наташа все спрашивала меня:
— Где же ты живешь?
— По-прежнему в отеле. Квартиры до сих пор не нашел.
Наташа не очень верила. Она, вероятно, думала, что я живу у какой-нибудь дамы.

Лежа на кровати, читал журнал «Путешественники», который мне подарил редактор этого издания Марк Сергеев.
Читал и думал: «Бог ты мой, да все уже описано тысячу раз, все уголки земного шара исхожены, а мы, наивные романтики, все куда-то лезем. Все хотим кого-то удивить. Интересен и неподражаем в нашем мире только ты сам, твоя душа, душа другого человека. И более нечего. Все остальное уже известно».

Где бы я ни жил за границей, всюду люблю посещать китайские районы. Как-то у них, у китайцев, все диковинно, экзотично... И толково.
В Париже китайцев очень много. Есть даже целые их районы. Например, недалеко от станции метро «Belle ville». В этом районе расположены самые лучшие обменные пункты. Доллары обменивают там по наивысшему курсу. Если где-нибудь на Елисейских Полях в ноябре 1997 года давали за один доллар 5 франков 45 сантимов, то в «Belle ville» — 5 франков 90 сантимов.

...Недалеко от площади Италии тоже есть китайский квартал.
Прогуливаясь там однажды, я увидел в витрине агентства недвижимости объявление о продаже весьма недорогой студии. Несмотря на поздний час (восемь вечера) и субботу, агентство работало. Я зашел, сказал, что меня интересует.
— Давайте съездим туда завтра. — Предложил мне пожилой китаец. — В одиннадцать утра вас устроит?
Я согласился.
На следующий день поехали смотреть студию, которую я, разумеется, покупать не собирался — просто было интересно.
По дороге разговорились. Оказалось, что господин А (На) в Париже уже 26 лет. Беженец из Камбоджи, по национальности китаец.
— В Камбодже несколько языков: китайский, вьетнамский, кхмерский, — рассказывал мне собеседник. — Я на всех говорю. Ну и еще немножко по-английски и по-французски. А вы, значит, русский? (Он улыбнулся.) Никогда не бывал в России, но мечтаю побывать. Вы — мой первый русский клиент. Обычно из иностранцев обращаются только англичане и немцы. Сейчас конец года, бизнес идет хорошо. На предприятиях выплачивают премии, и люди охотно вкладывают деньги в недвижимость.
...Студия оказалась очень хорошей. В самом Париже, не в пригороде, на шестом мансардном этаже. Со всеми удобствами. Для мансарды такого уровня цена (27 тысяч долларов) была намного ниже, чем в других агентствах.
В общем, хорошие ребята китайцы — труженики. И живут правильно — вкалывают и размножаются.
Вкалывают и размножаются. 21 век — за ними, у меня в этом сомнений нет.

Удивительны парижские китаянки. Чтобы просто полюбоваться ими — я мог специально приехать в «Belle ville». Странное, таинственное дело — у многих из них огромные глаза, европеоидные тонкие черты лица, длинные ноги.
В Париже я частенько вспоминал свою московскую беседу с певцом Юрием Лозой, который считает, что раньше, на заре человечества, все люди были темнокожими, а под воздействием климата и времени превратились кто в белых, кто в желтых...
Парижские китаянки подтверждают теорию Юрия Лозы.
Может быть, это и в самом деле не бред?

Вспоминал о Лере. Писал стихи.

Гулял по городу. Газета «Фигаро» устроила книжную выставку. Здание городской ратуши было переполнено. 200 лучших писателей Парижа встречались с читателями. Я приехал туда, надеясь увидеть Эдуарда Баладюра, бывшего премьер-министра Франции, который в последние годы примкнул к нашему брату-сочинителю.
Я опоздал — Баладюр уже уехал. На его месте красовалась печальная табличка — Эдуард Баладюр будет в 14. 30.
А я приехал аж в 17.00.
Устав толкаться в толпе любителей изящной словесности и халявных сувениров, я направился, было, к выходу, как вдруг заметил заинтриговавшую меня табличку — Vladimir Fedorovski.
За столиком сидел элегантный мужчина. И раздавал автографы. Я подошел. Спросил его по-французски:
— Вы, наверное, русского или польского происхождения?
— Я — русский! — ответил мне писатель также пофранцузски. — Больше того, я — гражданин России. Но пишу на французском языке. Надо же как-то на жизнь зарабатывать.
Разговорились уже по-русски.
— Я — самый издаваемый во Франции писатель из России, — похвастался господин Федоровский. — Моя книга о русских женах французских деятелей культуры вышла на двадцати шести языках. Именно благодаря моим советам Эльдар Рязанов снял многие свои передачи...
...Я ехал домой, в свой неказистый, печальный отельчик, где меня ждали проверенные друзья — веселые красные тараканы и мятая нестиранная постель, и думал о нас, русских.
Все-таки мы — феноменальные люди. Выживаем в самых жутких условиях. Пишем на любых языках, связываем себя узами Гименея с лучшими художниками и писателями земного шара. И летаем в космос. И... не можем решить самых элементарных проблем. Тайна сия велика есть.

В отельчике на меня опять нахлынула тоска. Я остался один на один с собой, с собственной совестью.
«И с отвращением читаю жизнь мою, но строк печальных не смываю…»
По большому счету, ничего не надо больше говорить.

Думал о наших отношениях с Наташей, моей бывшей женой. Думал о Лере, Саше, вспоминал Нельку…
«А все-таки я не истец, меня и на земле любили…»

Портье нашего беззвездного отельчика был взволнован. Он постучался ко мне в дверь и затараторил: «Русский, тебе отец звонит. Беги быстрей вниз». Я подбежал к телефону, дал портье на чай 5 франков и услышал голос отца.
Он приехал с какой-то важной правительственной делегацией. Пригласил меня к себе в гости в отель «Мариотт».
Через сорок минут я подошел к шикарной гостинице и подумал о том, что меня могут не пропустить. К тому времени я выглядел не слишком презентабельно.
Пропустили.
У отца был свободный день, и я предложил ему погулять по городу. Съездили в Дефанс, на блошиный рынок. Больше всего отец поражался тому, как много в
Париже некрасивых женщин!
— Смотри, смотри, какая идет! Обычная рязанская тетка! Неужели мы на самом деле в Париже?
Я смотрел на отца, слушал его. И очень радовался, что мы вместе.

Он уехал через три дня.

Как ни странно, я мог бы жить в монастыре.

Когда-то в кубиковской юности я ходил в литературный кружок «Слово», которым руководил талантливый поэт и журналист Сергей Боровиков. Там мы читали друг другу свои стихотворные опусы, обсуждали свежие литературные журналы, пытались (по-моему, безуспешно!) изучать версификационную технику, встречались с различными интересными людьми...
В Париже я тоже ходил в литературный кружок. Я узнал о его существовании в одной из рекламных газет.
Позвонил. Дама объяснила мне по-французски, что занятия проводит доктор Накпаль, и проводит их на английском языке...
Я сказал, что по-английски говорю плохо, но зато, как собака, все понимаю. Дама захихикала и продиктовала мне адрес.
Пришел. Дворик. Замечательный парижский дворик. Не проходной — как в Москве. Замкнутый — как в Петербурге. Мощеный. Во дворике — крошечные двухэтажные домики. Возле каждого — цветы в горшочках, столики...
Господин Накпаль приветливо (по-английски) пригласил меня в дом.
Квартирка меня поразила. Две малюсенькие (метров по восемь) комнатки. Стеллажи. На стеллажах только книги и журналы. Все.
Господин Накпаль оказался индусом, окончившим Оксфорд и Кембридж, главным врачом индийского посольства, психотерапевтом и психиатром. Я понял, что попал туда, куда нужно. Рядом с господином Накпалем стояли две женщины, потом подошла еще одна дама.
Женщины начали расспрашивать, кто я такой?
Я сказал правду.
— Ах, вы из России, журналист!.. — стала восклицать подошедшая мадам. — А я читала вашего Андрея Макина, лауреата Гонкуровской премии. Вообще, русские — удивительно способные к языкам люди. Макин живет в Париже чуть более десяти лет, а уже пишет на французском, и прекрасно пишет, уверяю вас — Гонкуровскую премию просто так не дают.
Я довольно улыбался — мол, знай наших!
Ровно в семь Маэстро объявил о начале занятий.
Он достал какой-то литературный журнал и начал по-английски читать стихи. Затем повторил их. Затем опять повторил. Так он читал одно стихотворение раз пять. Потом как-то угрожающе посмотрел на нас и, точно следователь, спросил:
— Ну что вы скажете? Что имел в виду автор? Мы начали думать. Или делать вид, что думаем.
Одна девушка — из Венгрии — сказала, что это полет души автора...
Я напряг весь свой куцый запас английских слов и промямлил, что мне понравилась музыка стихотворения. И, может быть, музыка — это и есть его смысл...
Англичанка так долго и сложно что-то говорила, что я практически ничего не понял.
Потом господин Накпаль опять читал стихи. И спрашивал:
— Что вы скажете? Что имел в виду автор? А мы делились своими впечатлениями.

Провожая дам до метро, я долго общался с ними. Дамы, как водится в литературных кружках, оказались одинокими. И посему писали стихи. Я понял, что в скором времени моя парижская жизнь станет немножко разнообразнее...

Я не ошибся. Уже после следующего заседания я провожал домой одну русскоязычную француженку — Таньку, которая работала барменшей в баре на Толбиак. Танька жила в Париже два года, наслаждалась жизнью и ни в чем себе не отказывала. В литературный кружок заглянула из любопытства, а тут подвернулся я.
Прямо в подъезде дома мы с Танькой стали целоваться, она залезла ко мне штаны. Но тут же сказала:
— Первое правило — это презерватив!

После быстрого секса в экстремальных и возбуждающих условиях мы поднялись к Таньке на мансарду.
…………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………

Утром я ушел домой. С Танькой договорились, что я буду ей звонить.

Ночью приснился странный и тяжелый сон.
Люди в метро идут по длинному переходу. Вода, много воды. Вода затопляет тоннель.

В выходной пошли с Танькой на стадион Georges Carpantier. На футбол. На городской футбол. Не профессиональный. Сидели на скамеечке болельщиков и поражались... (Танька тоже оказалась поклонницей футбола, или делала вид…) Играли и тренировались ребята самых разных возрастов. От пятилетних до семнадцатилетних. Пятилетние тренировались так же ответственно, как взрослые. У каждого малыша — бутсы, гетры... Полная экипировка. После тренировки — матч. Самый настоящий. Арбитр в поле, судьи на линии. На трибунах — мы, зрители. Мы кричали, аплодировали — поддерживали своих любимцев. И, разумеется, давали им ценные советы... Словом, все как в большом футболе.
...На стадионе мне было очень хорошо, я вспоминал свое детство. Оно прошло примерно на таком же стадионе, только на московском... Назывался он «Крылья Советов». Интересно, играют ли сейчас там ребята?
Я проводил уставшую Таньку домой и поплелся в отельчик. По дороге зашел в магазин Никиты Струве.

В магазине Никиты Струве прочитал объявление о концерте братьев Мищуковых в Российском культурном центре.
На следующий день пошел на концерт. Пошел один — Танька работала.
Мищуковы оказались очень хорошими гитаристами, виртуозно владеющими инструментом. Послушал их с удовольствием. После концерта меня как представителя российской прессы пригласили на фуршет. Я напился. Начал нести какую-то дикую, несусветную чушь, рассказывать небылицы о себе, веря в них, выговаривать Валере Мищукову, что нельзя говорить правы, тем более в песне делать неправильное ударение.
Потом познакомился с какими-то француженками, выпускницами Сорбонны, как водится, еврейками, начал к ним приставать, одной из них — дочери художника Нилича — обещал жениться. Она отвергала мои приставания очень стойко, но почему-то сама предложила свой номер телефона.
Потом не хватило водки, побежали в ларьки.
Потом вспомнили, что никаких ларьков в проклятом Париже нет — ночью водки купить негде. Выкурил примерно пачку сигарет. Получил дополнительный кайф.
Домой в отельчик приперся поздно ночью — еле живой. С тех пор зарекся пить и курить. И продержался год. Какое же это счастье — быть свободным от алкоголя и никотина!

Днем с бодуна написал стишок.
А потом обнаружил точно такой же — один в один! — у классика немецкой конкретной поэзии Гомрингера.
Как такое можно объяснить?

Валялся на кровати, морально истязая самого себя — осознавая, что прожил жизнь греховно, что ее надо срочно менять, надо покаяться. Надо воцерковляться, быть человечнее, дарить знакомым и близким (равно как и не знакомым и не близким) подарки, отдавать все, что у меня есть. И не грешить, не грешить. И на мгновение на душе стало легче. Бог дал краткое успокоение.

Делать было абсолютно нечего. Решил съездить на кладбище Пер-Лашез. Вообще-то я туда не собирался. Просто в Тамбовском пединституте на факультете иностранных языков, где я в свое время учился, мы столько раз говорили об этом легендарном кладбище красных коммунаров, что не пойти туда посмотреть все своими глазами я, конечно, не мог.
Станция метро «Пер-Лашез». Кладбище совсем рядом. На улице тихо и торжественно. Никаких могил коммунаров я там почему-то не увидел, но увидел великую культуру нации — ухоженное, чистенькое и чинное кладбище. У многих семей там даже свои поминальные домики, а то и величественные дома... Наверное, хорошо там покойникам. Мне кажется, их души либо на небесах, либо живут в этих самых домиках и домах.
Очень спокойно на кладбище Пер-Лашез.

Ходил на Монмартр. Глазел по сторонам. Звонил из автомата родителям. Очень быстро поговорили. Сообщил, что у меня все нормально. У них все тоже без изменений. Отец много работает.

Звонил своим в Германию. Настя не собирается ехать на Новый год в Кубиково. Говорит, что в каникулы у нее много выступлений (она пианистка и флейтистка). Это для нее очень важно. Наташа считает, что Настя в музыкальной школе играет лучше всех.
Редкое дитя. Как говорит ее учительница фрау Валь — милый ребенок.

Ходил в Gardin des plantes, одно из своих любимых мест. Центр города, но тихо, спокойно. Вокруг деревья, растения, животные. Это некая смесь наших зоопарка и ботанического сада.
Посетил там выставку художников-анималистов.
Это и фотографии, и графика, и живопись, и скульптура. Один малый (фамилию не запомнил) представил на суд зрителей серию нарисованных голубей. Поразили глаза этих птиц. Осмысленные, живые. Кстати говоря, голуби — древнейшие, библейские птицы. Но по-французски они называются весьма забавно — les pigeons. Пижоны...

Через три месяца я приехал в Россию. Продлил визу и опять умотал в Париж. И прожил в своем обшарпанном отельчике год. За это время я потерял контакты с Лерой, погрузился в себя, стал писать стихи на французском языке, совсем обленился, ничего не делая. Я очень истосковался по России. По родителям, по работе, по друзьям, по русской клавиатуре… Я пошел в польское автобусное бюро и купил билет до Москвы.