Когда я вернулся в Москву, то с удивлением обнаружил странную вещь: меня не уволили из журнала «Окраина». Правда, перевели на полставки. На другие полставки главный редактор Малышкин назначил своего протеже, шестнадцатилетнего школьника Эдика Тропинкина.
Эдик обладал многими отличительными чертами. Одна из них заключалась в том, что он был предельно откровенен. Практически со всеми.
— Степнов, ты и не знаешь, какие бури пронеслись в последние полгода над твоей головой. — Начал он как-то откровенничать со мной, когда мы оказались с ним за одним столиком в редакционном баре. — Тебя и вовсе могли уволить. Я, во всяком случае, этого добивался. Ну, я, конечно, не хотел, чтобы тебя выбросили на улицу, как щенка. Я говорил Андрюшке Малышкину, чтобы он тебя перевел из отдела информации в отдел культуры. Но Андрюшка считает, что в «культуре» ты не потянешь. Но и я не сдавался. Лежали мы с ним в кроватке как-то в Берлине, в отеле, и я поставил вопрос ребром: «Либо его увольняй, либо меня». Андрюшка сначала сопротивлялся. А потом, извини за каламбур и прозу жизни, поставил меня раком и во время процесса пообещал: Решу твой вопрос, Эдичка. Не переживай!

Малышкин выкрутился. Разбил ставку на две части.

Вообще, журнал «Окраина» в ту пору стал центром
«голубой» жизни. На многих ключевых позициях оказались проверенные соратники Андрея Вадимовича — Шура Дорофеевский, Сережа Щупленький, Антон Кобылкин.

Делить ставку с Тропинкиным я не захотел. Во-первых, я терял в деньгах, во-вторых, не хотел позориться — ведь я на десять с лишним лет старше Эдика. Я пошел к Малышкину и, объяснив ему все это, спросил:
— Андрей Вадимович, а вы не могли бы назначить меня начальником отдела рекламы? Ведь эта ставка не занята.
Малышкин удивился:
— А ты разве в этом что-то понимаешь?
— Пойму, — решительно ответил я.
— Ну что ж, попробуй, — сказал добрый начальник.
И дал команду своей секретарше подготовить приказ о моем назначении.

Шел девяносто четвертый год. Бизнес развивался семимильными шагами. Москва хорошела день ото дня. В городе бурлили казино и ночные бары, появлялись все новые и новые миллионеры.
Я обзванивал своих разбогатевших приятелей и, суля им невиданные скидки, предлагал разместить рекламу в нашем прогрессивном демократическом издании.
Размещали. Не часто, но все же. В журнале радовались любым моим успехам. Рекламодателей я тоже устраивал. Не контролировал меня никто. Зачастую я брал деньги с рекламодателей по факту выхода материала, устраивал бесконечные бартерные сделки, отправлял сотрудников на отдых, «выбивал» медикаменты, предметы быта...
В штате у меня работало пять менеджеров, десятки сотрудников были на договоре.
Дела у меня шли прекрасно. Правда, чем богаче становился я сам, тем почему-то печальнее шли дела у журнала…
Моим начальником в ту пору был коммерческий директор издания Юрий Николаевич Томатов. Когда я сдавал ему ежедневную выручку, он традиционно спрашивал у меня:
— Женек, а почему себе-то мало берешь? Себе надо брать побольше...
Поначалу я вовсе ничего не брал, мне и в голову это не могло прийти. Потом я стал потихоньку перестраиваться… Бытие определяет сознание.

Через полгода я купил двухкомнатную квартиру в центре Москвы, на 3-й Тверской-Ямской улице.

Чтобы активизировать деятельность отдела, я набирал огромный штат рекламных агентов. Если они вырабатывали свою норму — я платил им еще и небольшую зарплату. Вырабатывали норму очень немногие. Поэтому работать с агентами было достаточно выгодно.
В это время у известного поэта и журналиста Олега Булочкина сложилась весьма сложная жизненная ситуация. Его журнал «Русская муза» разорился, поэт сидел на мели. Олег частенько забегал ко мне в редакцию, денег подзанять, на жизнь пожаловаться. И вот почти пятидесятилетнему Булочкину — члену Союза писателей с двадцати двух лет — я предложил поработать рекламным агентом. Больше, увы, я предложить ему ничего не мог.
Олег с радостью согласился.
Я пошел к Малышкину и стал хлопотать за кандидатуру Олега — мы тогда как раз надумали расширять штат рекламных агентов и менеджеров.
Неожиданно для меня Малышкин сурово произнес:
— Булочкина не бери!
Я говорил, что поэту надо помочь, что он в непростой ситуации. То есть напирал на чувства.
Однако Малышкин был непреклонен, доказывая мне (как я сейчас понимаю, совершенно справедливо!), что каждый должен заниматься своим делом. Так Малышкин Булочкина на работу в отдел рекламы и не принял. Это притом что именно Андрей одним из первых стал поднимать на щит Олега как поэта, написал о нем в еженедельнике «Юниор» огромную хвалебную статью, печатал рецензии на его журнал в «Окраине»...
Позднее я стал понимать, что, видимо, Малышкин и есть настоящий герой нашего времени. Он всегда четко знает, кто на что способен. И никогда не путает Божий дар с яичницей. Интересы дела для него превыше любых человеческих отношений. К сожалению, надо признать, что с точки зрения бизнесмена это совершенно правильно.

Женщин вокруг было много. Но я никого из них не любил. Сексуальную напряженность мне ежедневно помогала снимать моя сотрудница Неля Ардамацкая, которая почему-то хотела за меня замуж.
Я любил по-прежнему Леру. И она, кажется, тоже ко мне хорошо относилась.

Мой дорогой и любимый Джин!
Ты как волшебник, который появился из ниоткуда в мой горестный час, когда я превратилась в прах, и руку протянул, и волшебной палочкой коснулся, и я снова восстала, как птица Феникс из пепла, и вознеслась с тобой, и тебя за собой потянула вверх, вверх... И мы улетели и летали мечтой, чувствуя друг друга глубоко и близко, как только могут прилетевшие из космоса близкие души, и мы узнали и пережили наше прошлое вместе, прожили такое мгновенье и прекрасное настоящее вместе, а что готовит нам будущее — знает только наш Бог, и, может быть, Шагал? (Письмо было написано на открытке с картиной Шагала. — Е.С.) Храню тебя и душу твою, и храни тебя Господь, мой драгоценный Женечка.

Р.S.
Смотри на образа на обороте, и мной, и небом вознесись! Почему же ты уехал, так неожиданно сбежал, даже не предупредив меня, ничего толком не объяснив? Возвращайся!

Возвращаться я не думал. Но и терять Леру не хотел.
Все-таки никто так, как она, меня не понимал.
Мы стали очень активно переписываться. Я посылал ей десятки писем, где рассказывал почти обо всем всем, что со мной происходило.
Про Нельку и другие свои сексуальные увлечения я, разумеется, не писал.

Женечка, дорогой, здравствуй!
Спасибо за твои 5 писем и журналы, за все, все. Читаю и перечитываю, жива воспоминаниями, иногда очень остро ощущаю тебя, твое присутствие и тогда очень остро скучаю по тебе, так хочется, чтобы ты был рядом, близко, со мной. Ну, как же ты далеко, иногда я отчаиваюсь и думаю всякие неутешающие вещи и про то, что у тебя так жена близко, и, может быть, кто-то еще и еще ближе? И что ты больше меня не любишь, не хочешь, да и вообще всякую ерунду, и это все оттого, что тебя нет, нет со мной рядом. Я очень, очень скучаю по тебе, так хочется тебя видеть, говорить, просто быть с тобой. Я очень боюсь, что мои эмоции могут умереть, поэтому заклинаю тебя, пиши мне, мне это нужно как воздух, как никогда. Ты, ты мне так нужен и никто еще. Почему тебя нет рядом и будешь ли когда? Меня все наперебой стараются познакомить с кем-то, была на вечере у Игоря Палкина в эту пятницу — он устроил вечер в честь масленицы, с блинами, песнопениями, чтением стихов. Я познакомилась с одним приятным человеком (моего возраста — 39-40 лет), он сейчас работает в 4 часах езды от Филадельфии, и он не отходил от меня весь вечер, и говорил, говорил, ну а когда я ушла, сразу же начал приставать с расспросами к Игорю (бедный Игорь!).
Но, представь себе, что я с ним разговаривала, а думала только о тебе (а этот человек во всех отношениях хорош — красив, высок, строен, умен, обаятелен и т.п.), но, Женечка, это все не то, как бы он ни был хорош, он не мой, и я это сразу же поняла и почувствовала. А вот ты — мой, даже независимо от тебя самого, да и от меня уже тоже, я думаю, что ты заметил перемену в моем отношении к тебе — я могу сказать, что я тебя л ю б л ю, я даже это с е б е могу сказать, ты у меня глубоко внутри, в моем сердце. Странное объяснение в любви — почти от противного, отталкиваясь от минуса, прихожу к плюсу.
Да, Женечка, я тебя люблю, независимо ни от чего, зная тебя и не зная, чувствуя и не чувствуя, веря тебе и не веря. Не знаю, до какой степени люблю (ты знаешь, что любовь бывает в разной степени, да?), просто еще не проверяла, наверное, это от степени того, чего могу от тебя принять и чего не могу — зависит. Наверное, полная любовь — это когда принимаешь все, даже смерть, не так ли? Но люблю, люблю тебя, скучаю, хочу, боюсь за тебя, молюсь, храню, ласкаю, утешаю, переживаю, ревную и хочу с тобою быть. А ты? ...но вы в моей несчастной доле, хоть каплю жалости храня, вы не оставите меня» — помнишь? (Это мое любимое письмо, и когда я чувствую как Татьяна — высоко и прекрасно, словно полет — я понимаю, что люблю.)
Остается только красота, чистота и высота чувств. Может быть, я больна и так нельзя? Особенно с тобой? Но сегодня и сейчас я так чувствую и я такая, ОК? Вот такое письмо, «я вас люблю, чего же боле, что я могу еще сказать?»
Женечка! Будь рядом, а?
Когда? Целую, мучаюсь, за что???

                                                                   Лера

Получив очередное лирическое письмо от Леры, я опять стал собираться в Америку. Попросил своего вечного друга Игоря Палкина, чтобы он прислал мне приглашение. Игорь сработал четко и оперативно. Я отпросился на месяц у милосердного Малышкина и через две недели опять был в Нью-Йорке.