Мой приятель, фотограф нашей газеты Игорек Тараскин, стал зазывать в Америку:
— Старик, мы с тобой отстали от жизни, пока мы делали интервью и фоторепортажи, все умные люди уже сделали «бабки», либо отвалили за кордон. Пора и нам. Не навсегда, кстати. Нарубим «капусты» и вернемся.
Я начал задавать занудные вопросы, типа, а что мы там будем делать? Игорек отвечал, что работы навалом. Больше того, нас, мол, уже ждут. Будем диспетчерами в таксомоторном парке. Или кем-нибудь еще.
Мы с Тараскиным пошли на поклон к главному редактору Исакову.
— Хрен с вами, езжайте, — сказал Исаков. — Привезете интервью штук двадцать и побольше фоток. Я вам дам телефоны наших известных эмигрантов.
Он отпустил нас на три месяца за свой счет.

В скором времени нам прислали из США приглашения.
Получили мы визы. И — не поверите! — даже не созвонившись с принимающей стороной, вылетели в Америку.
— Там на месте договоримся! — решил отчаянный, истинно русский человек Игорек.
Я же (все-таки есть во мне что-то подозрительное!) на всякий случай подстраховался и позвонил своему давнему товарищу по длительной переписке — эмигрантскому поэту Мише Трутневу.
И — оказался прав. Только Миша нас в аэропорту и встретил. Друзья Игорька про нас забыли решительно и бесповоротно. Переночевали мы у Миши, в Филадельфии (он нам машину подал аж в Вашингтон, куда мы прилетели). Друзья Миши предложили Игорю остаться, но Тараскин рвался в Нью-Йорк, на заработки. И укатил. А я остался в Филадельфии, у Миши.

Он жил с мамой, милой еврейской старушкой лет семидесяти пяти. Мама получала «восьмую» программу (это и денежное пособие, и бесплатное медицинское обслуживание, и тому подобное). Миша получал, как и мама, велфер, то есть пособие по безработице. Не работали они за двадцать лет эмигрантского бытия ни часа.

Первый день в Америке прошел для меня спокойно. Я гулял по городу вместе с Мишей. Удивлялся незатейливому пейзажу русско-еврейского райончика города. Скучные, однообразные двухэтажные домики, спокойные улицы, никаких небоскребов, никаких проституток на улице. Экзотики — ноль. Но зато спокойно, сытно, уютно. Рядом с мишиным домом находился бассейн под открытым небом. Бесплатный. Бедные люди (в основном советского происхождения) там в уикенды купались. Богатые купались в своих собственных бассейнах.
Говорили мы с Мишей на одну тему. О нем. О его гениальном, неповторимом, великом, эпохальном и т.д. творчестве.
— Если честно, старик, знаешь, в чем твое основное предназначение? — как-то раз спросил меня Миша. И тут же сам ответил на свой вопрос:
— Ты должен добиться того, чтобы мне дали Нобелевскую премию. Понимаешь, я великий, а премию дают всяким жидам, типа Бродского.
Кстати, Миша тоже еврей и в США выехал именно по израильской визе. Впрочем, себя он считал похожим на римского патриция, а отец, говорил, у него англичанин.
Я слушал Мишу молча. Его это не устраивало. Он
«заводился».
— Ну что, ты считаешь, что Бродский заслуживает
«Нобеля»?
— Уверен, — отбивался я, — что не будь Бродский евреем, не побывай он в ссылке и в эмиграции, не будь он, в конце концов, действительно очень талантливым человеком — премии бы ему не видать. Тут все совпало.
— А у меня что, не совпало? — кипятился Миша. — Двадцать лет страданий на чужбине, стихи ве-ли-чайше-го (Миша выговорил почти по слогам!) накала — все с подлинной любовью к Родине. А сколько книг я собрал для России! Составил картотеку. Преподнесу в двухтысячном году в дар нашей с тобой Родине.
Я одобрительно улыбался и старался отмолчаться.

Каждое утро Миша стабильно будил меня в семь утра, и мы уходили заниматься, как он говорил, бизнесом. Мы искали деньги. В прямом смысле этого слова.
— Смотри, Женька, я квотер нашел! — кричал счастливый Миша, увидев двадцатипятицентовую монетку.
— А вот гривенник, тоже пригодится! — вторил Трутневу я, найдя десять центов.
Иногда нам крупно везло — кто-нибудь из нас находил «токин». Это жетон для метро стоимостью доллар двадцать пять центов. Монеты лежали повсюду, особенно денежные места были в районе стадиона, рядом с бассейном и на бейсбольном поле.

Миша любил делать мне подарки — он приглашал меня, например, в еврейский клуб, там продавались кроссовки по доллару, костюмы по два «бакса», другие полезные вещи за мизерные деньги. Миша платил!

Иногда мы грешным делом ходили и на помойки. Миша очень любил там находить различные ценные вещи. То статуеточку какую-то отыщет, то почти новый телевизор. Помойки в Филадельфии — это особый разговор. Люди выбрасывает все, что ни попадя. Если бы все это можно было вывести в Россию, Америка стала бы самым чистым государством в мире. Увы, перевозка дорогая.

Так мы и жили — разговаривали о мишиной гениальности, искали деньги, ходили на помойки, смотрели телевизор, читали книги.

Иногда к нам наведывались гости. И мы опять говорили о мишиной гениальности, щедрости, доброте. Другие (не хвалящие поэта) люди в дом не приходили.
Тут Мише надо отдать должное — он был, точно Сталин, последователен.

Однажды пришел видный меценат Игорь Палкин, главный редактор литературно-художественного журнала на русском языке «Эпопея». Журнал выходил тиражом сто экземпляров и пользовался известностью в узких кругах творческой русскоязычной интеллигенции.
Как-то уж так получилось, что Игорь прямо с порога начал кричать:
— Женя, какие у вас красивые глаза, какие у вас красивые глаза. Поехали, я вам покажу центр города.
Я был молод и глуп. Я поехал. Мы ходили по центру города, он действительно оказался красивым. Большие стеклянные небоскребы, уютные старинные особнячки, оживленные веселые улицы. Я начинал понимать, что Филадельфия — это не только наш русско-еврейский район. Мы ели мороженое, фисташки, посидели в кафе, где сожрали по аппетитному гамбургеру, посетили порно-шоп, зоомагазин. Все шло прекрасно.

Стали возвращаться. По дороге заехали к Игорю в гости. На полчасика, как он выразился. Начали выпивать. Тут я должен сделать нравоучительные ремарки: дамы и господа, если вам наливают водку с апельсиновым соком, значит, вас хотят соблазнить. Тогда я этого не знал. Я выпил много. Чуть не потерял сознание. Прилег. Игорь попытался меня поцеловать. Я его оттолкнул. Он начал приставать опять. Я понял, как тяжело быть женщиной.
В итоге он ушел к себе, а я так и не сомкнул глаз — боялся новых поползновений на свою мужскую девственность, которую мне все-таки геройски удалось сохранить.

От Игоря я сбежал. Но и к Мише возвращаться не хотелось. После этого я жил еще у огромного количества людей в Филадельфии.
В частности, у военных преступников второй мировой войны. Преступниками их, конечно, называть не следует — это несчастные русские люди, волею судеб оказавшиеся на оккупированной немцами территории. Оттуда их угнали в Германию, а потом они переселились кто в Аргентину, кто в Америку.

Добрейший и талантливый художник Володя Шайтанов приютил меня на несколько дней в своем просторном доме. Мы с ним очень мирно уживались, он рассказывал свою одиссею, я задавал вопросы. Иногда мы даже ездили с ним в Атлантик-сити, где играли в блек-джек.

— Неожиданно объявился Игорь. Он позвонил:
— Привет, сволочь! Куда пропал?
— Моральные травмы от тебя залечиваю, собака.
— Вот что, блядь ты такая, хоть ты мне и не дал, но я все равно к тебе хорошо отношусь. Я решил устроить твой вечер у себя дома. Будет вся наша филадельфийская русская элита, сам Арон Коненобоген и Сара Горфинкель обещали прийти. Я про тебя, блядь ты такая, только хорошее говорил. И что я в тебе нашел?! В общем, соглашайся. Весь гонорар тебе отдам.
Я согласился.

На вечер пришло примерно человек пятьдесят. Никогда не думал, что наша русско-еврейская филадельфийская общественность проявит такой интерес к скромному журналистскому дарованию. Игорь постарался. Видимо, он еще наделся в глубине души, что я, наконец, одумаюсь и сменю ориентацию.

Я читал стихи, рассказывал о жизни эстрадных знаменитостей. Мне аплодировали, покупали мои книжки.
После вечера мы подсчитали выручку. Оказалось, что я заработал пятьсот долларов. Я предложил половину Игорю, но он благородно отказался, взял себе только сто баксов.
— Это немыслимый результат, — сказал Игорь, — у меня столько даже Юнна Мориц не зарабатывала… Я пригласил Игоря, Володю Шайтанова и других своих друзей в ресторан. Но тут к нам подошел некий бородатенький господин — Семен Раскин. Выразил нам свое почтение и пригласил к себе в гости.
Мы поехали. Семен жил в огромном доме практически один. Его жена работала в Нью-Йорке и приезжала в Филадельфию только на выходные, а их сын Никита учился в колледже в Бостоне.
Мы сидели за столом, пили испанскую граппу, болтали о каких-то пустяках. И тут дверь открылась.
.......................................................................................................
.......................................................................................................
.......................................................................................................
— Лера Густафсон, — протянула мне руку длинноногая, голубоглазая блондинка. (Я понял, что это жена хозяина дома, но не понял, почему у нее другая фамилия.)
На миг я потерял дар речи. Таких красивых женщин я ранее не видел.
Каким-то неведомым чувством я, наглый московский парень, понял, что вошедшая женщина — моя судьба.
Правда. Я это почувствовал сразу. Хотя никаких шансов быть рядом с этой прекрасной дамой у меня не было. Когда Игорь вышел покурить, я присоединился к не-
му и сказал:
— Я буду жить с этой женщиной.
— Дурак, — засмеялся Игорь, — это невозможно. Живи лучше со мной — и у тебя все будет! А Лера — женщина из высшего американского общества. Она вхожа даже в Белый Дом, знакома с президентом Бушем.

Мы сидели за столом — Лера, Семен, Игорь, Володя.
Говорили, говорили, говорили.
Я сказал, что через неделю возвращаюсь в Москву.
Вылет — из Нью-Йорка.
— Отлично, — сказала Лера. — У меня в Нью-Йорке есть квартира, я вам дам ключи, покажу город и провожу.
Это все походило на сон.

Через неделю в Нью-Йорке мы остались с Лерой наедине в ее квартире.
Я сказал ей:
— Я вам так за все благодарен. Увидев вас, я понял, что в жизни есть смысл.
Мы стали разговаривать. Она рассказала о себе.
— У меня родители русско-шведского происхождения. Мама из рода Раевских, а отец — швед Ян Гу стафсон. Я родилась уже в Америке, 39 лет назад, так что я вас, увы, значительно старше.
— А мне кажется, это я вас старше, — сказал я правду. Лера улыбнулась. И продолжила рассказывать о себе.
— Семен Раскин — мой муж. Он еврей из России, жил в Москве.
— Вы счастливы в браке?
— Вот уже десять лет мы не имеем с Семеном интимных контактов, хотя и не разведены. Я девять лет жила с Эриком Яном, американцем китайского происхождения. Мы очень любили друг друга.
— А кем он был?
— Мы работали в одном банке. А потом он захотел открыть филиал нашего банка в России. И там его убили. С тех пор я дала обет… Вот уже два года я не имела контактов с мужчинами. Замкнулась в себе. Так что Россия причинила мне много горя. А когда я увидела вас, со мной что-то произошло.
— Со мной тоже. Я хочу вам подарить книгу своих стихов.
(Я достал из чемодана книгу и долго-долго писал Лере автограф. А Лера включила замечательную музыку Китаро.)
Она взяла книгу и неожиданно для меня сказала:
— Поцелуй меня.
…………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………
…………………………………………………………………………………………

Утром я улетел в Москву.