|
|
Белла Ахмадулина
ВСЕВЫШНЯЯ МИЛОСТЬ
* * * Андрею Вознесенскому
Ремесло наши души свело,
заклеймило звездой голубою. Я любила значенье свое лишь в связи и в соседстве с тобою. Несказанно была хороша только тем, что в первейшем сиротстве бескорыстно умела душа хлопотать о твоем превосходстве. Про чело говорила твое: – Я видала сама, как дымилось меж бровей золотое тавро, чье значенье – всевышняя милость. А про лоб, что взошел надо мной, говорила: не будет он лучшим! Не долеплен до пяди седьмой и до пряди седой не доучен. Но в одном я тебя превзойду, пересилю и перелукавлю! В час расплаты за божью звезду я спрошу себе первую кару. Осмелею и выпячу лоб, похваляясь: мой дар – безусловен, а второй – он не то, чтобы плох, он – меньшой, он ни в чем не виновен. Так положено мне по уму. Так исполнено будет судьбою. Только вот что. Когда я умру, страшно думать, что будет с тобою. Я ЗАВИДУЮ ЕЙ, МОЛОДОЙ...
Я завидую ей – молодой
и худой, как рабы на галере: горячей, чем рабыни в гареме, возжигала зрачок золотой и глядела, как вместе горели две зари по-над невской водой. Это имя, каким назвалась, потому что сама захотела, – нарушенье черты и предела и востока незваная власть, так – на северный край чистотела вдруг – персидской сирени напасть. Но ее и мое имена были схожи основой кромешной – лишь однажды взглянула с усмешкой – как метелью лицо обмела. Что же было мне делать – посмевшей зваться так, как назвали меня? Я завидую ей – молодой до печали, но до упаданья головою в ладонь, до страданья я завидую ей же – седой в час, когда не прервали свиданья две зари по-над невской водой. Да, как колокол, грузной, седой, с вещим слухом, окликнутым зовом: то ли голосом чьим-то, то ль звоном, излученным звездой и звездой, с этим неописуемым зобом, полным песни, уже неземной. Я завидую ей – меж корней, нищей пленнице рая иль ада. О, когда б я была так богата, что мне прелесть оставшихся дней? Но я знаю, какая расплата за судьбу быть не мною, а ей. ВЛЕЧЕТ МЕНЯ СТАРИННЫЙ СЛОГ
Влечет меня старинный слог.
Есть обаянье в древней речи. Она бывает наших слов и современнее и резче. Вскричать: «Полцарства за коня!» – какая вспыльчивость и щедрость, Но снизойдет и на меня последнего задора тщетность. Когда-нибудь очнусь во мгле, навеки проиграв сраженье, и вот придет на память мне безумца древнего решенье. О, что полцарства для меня! Дитя, наученное веком, возьму коня, отдам коня за полмгновенья с человеком, любимым мною. Бог с тобой, о конь мой, конь мой, конь ретивый. Я безвозмездно повод твой ослаблю – и табун родимый нагонишь ты, нагонишь там, в степи пустой и порыжелой. А мне наскучил тарарам этих побед и поражений. Мне жаль коня! Мне жаль любви! И на манер средневековый ложится под ноги мои лишь след, оставленный подковой. ГАЗИРОВАННАЯ ВОДА
Вот к будке с газированной водой,
всех автоматов баловень надменный, таинственный ребенок современный подходит, как к игрушке заводной. Затем, самонадеянный фантаст, монету влажную он опускает в щелку, и, нежным брызгам подставляя щеку, стаканом ловит розовый фонтан. О, мне б его уверенность на миг и фамильярность с тайною простою! Но нет, я этой милости не стою, пускай прольется мимо рук моих. А мальчуган, причастный чудесам, несет в ладони семь стеклянных граней, и отблеск их летит на красный гравий и больно ударяет по глазам. Робея, я сама вхожу в игру и поддаюсь с блаженным чувством риска соблазну металлического диска, и замираю, и стакан беру. Воспрянув из серебряных оков, родится омут сладкий и соленый, неведомым дыханьем населенный и свежей толчеею пузырьков. Все радуги, возникшие из них, пронзают небо в сладости короткой, и вот уже, разнеженный щекоткой, семь вкусов спектра пробует язык. И автомата темная душа взирает с добротою старомодной, словно крестьянка, что рукой холодной даст путнику напиться из ковша. ПО УЛИЦЕ МОЕЙ КОТОРЫЙ ГОД...
По улице моей который год
звучат шаги – мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход той темноте за окнами угоден. Запущены моих друзей дела, нет в их домах ни музыки, ни пенья, и лишь, как прежде, девочки Дега голубенькие оправляют перья. Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх вас, беззащитных, среди этой ночи. К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи. О одиночество, как твой характер крут! Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным. Так призови меня и награди! Твой баловень, обласканный тобою, утешусь, прислонясь к твоей груди, умоюсь твоей стужей голубою. Дай стать на цыпочки в твоем лесу, на том конце замедленного жеста найти листву, и поднести к лицу, и ощутить сиротство, как блаженство. Даруй мне тишь твоих библиотек, твоих концертов строгие мотивы, и – мудрая – я позабуду тех, кто умерли или доселе живы. И я познаю мудрость и печаль, свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты. И вот тогда – из слез, из темноты, из бедного невежества былого друзей моих прекрасные черты появятся и растворятся снова |