Я куплю мотоцикл «Кавасаки»,
Черный чоппер с мотором «V-твин».
Изумятся дельцы и писаки:
Вот так Игорь прикинулся, блин!
Я надену рогатую каску,
Летный китель, в котором отец
Рассекал, а на бицепс повязку
С краткой надписью «Полный п...ц».
Покачу я по улицам тесным
Под веселое «Ё... мать!»
Я понравлюсь красавицам местным.
Мне менты будут честь отдавать!
Отрезвеют партийные члены.
Заворчат старики, закряхтят.
Над заводами взвоют сирены.
Над базарами птицы взлетят.
Будет путь мой, как взлет, вдохновенен.
Оживут, предвещая грозу,
Чернышевский, Дзержинский и Ленин,
А Столыпин покажет козу.
Все билеты сметут у кассирши,
Когда с тенью судьбы на лице
Я возьмусь декламировать вирши
В осажденном ледовом дворце.
И в свершившемся армагеддоне
Сквозь дымы и цветные круги
Я увижу ладони, ладони,
Сапоги, сапоги, сапоги...

То сплошно, то отсечно
С бестолковостью чуда
Появляется нечто
Как бы из ниоткуда.
Это свойство природы.
Атмосферная шутка.
Перемена погоды.
Помраченье рассудка.
Раздражают дискета
И процессор-калека.
Но не надо за это
Убивать человека.
Лучше выпей на шару
Все, что есть в стеклотаре.
Покосись на гитару.
И сыграй на гитаре.
Прокричись до изнанки,
До осиплого вопу,
Как советские танки
Распахали Европу.
И обмякни на стуле,
Как закат лучезарен.
Улыбнись, как Никулин.
И уйди, как Гагарин.

Не хочется выглядеть усталым.
Это опасно.
Увидят – убьют.
Не хочется выглядеть старым.
Это хлопотно.
И дорого.
Если бы не привычка бриться,
Я бы не подходил к зеркалу.
Странно –
Кусок стекла и амальгама –
Причина текста.

Есть много славных мест в отчизне,
Но, видимо, придется мне
перемогать остаток жизни
в забытой Богом стороне.

На пыльных полках компромисса
шуршать, как домовая мышь.
Мол, где родился, там сгодился,
мол, от себя не убежишь.

Куда как весело… И верно,
понятно даже дураку –
тоска подчас несоразмерна
причине, вызвавшей тоску.

Но как представлю, что отныне
передо мною день-деньской
провинциальная пустыня
(а возраст ого-го какой!),

то сразу вижу подоплеку.
Что в жизни будет счастлив всяк,
кто в арифметике не дока
и в географии слабак.

Не донимай, не донимай,
болезнетворная привычка
ворчать, что, как сырая спичка,
не хочет загораться май.
Здесь и на дальних гаражах,
и на окраинах рабочих
дожди не говорят – бормочут,
нашептывают, ворожат.

И это сущая беда
для психа и для рыжей стервы.
Как странно действует на нервы
празднолетящая вода.

Но понимание дождя
в бредовой предрассветной рани
придет, когда душа на грани
качнется, грань переходя.

Воспаленные слезы утешь.
Отшептавшие письма не рви.
В этом городе ветхих надежд
невозможно прожить без любви.

Ты в окно посмотри наугад.
Там распахнутый мается двор.
Там теряет листву виноград.
Словно рушится красный забор.

Главный врач средне-волжских широт
вновь меняет зеленку на йод.
А на небе один самолет.
А на небе другой самолет.

Ты случайную кофту надень.
Засвисти посреди тишины.
Будто нету убитых людей.
Будто нету гражданской войны.

Кошка глупая кресло когтит.
Мимо сонная муха ползет.
А один самолет долетит.
А другой самолет упадет.

Снегопад улыбается,
глядя на меня,
вооруженного жестяной лопатой.

Я не злюсь,
понимая бесполезность работы –
навалит к утру по колено.

Однако я и снегопад
суть явления природы.
Как-нибудь найдем общий язык.

Когда сидишь и думаешь один,
ища на все дурацкие ответы.
Высасывая сладкий никотин
из только что зажженной сигареты.

На ум приходит всякая фигня,
касающаяся любви и денег.
И я, как застарелый психастеник,
грущу, безвольно голову склоня.

И шея для удара топора
уже готова, но топорщик хмурый
давно сбежал со своего двора –
сошел с ума, связавшись с юной дурой.

Он с ней покинул Родину, увы.
И, видно, служит новому народу.
А здесь кому теперь лечить породу
путем усекновенья головы?

Что видно из окна:
деревья, дождь вкосую.
Не так страшна весна,
как я ее рисую.

Прекрасный вид с моста:
вода до горизонта.
Российская тщета
дорожного ремонта
трагически смешна.
И думаешь устало,
что никогда война
страну не покидала.

И безутешен свет,
где всем ходить в солдатах,
где виноватых нет
и нет невиноватых.

Затокает кадык
в слезливом откровенье:
Империи – кирдык.
Остановись, мгновенье.

Сосуды травы кровеносные
живьем остывают, живьем.
Весна, словно чучело осени,
намокла под вечным дождем.

И вновь объявлениям вешаться
нет смысла на влажных столбах.
Ненастья холодное бешенство
в живот ударяет и в пах.

Разбросаны вещи носильные
по вешалкам прожитых дней.
А сестры мои все красивее,
а братья мои все сильней.
Пусть мозглая страшная пятница
накроет опять и опять.
Не прятаться. Только не прятаться.
Терпеть. Не сгибаться. Стоять.

С настойчивостью малыша,
в котором жизнь течет иная,
я о себе напоминаю,
стихи угрюмые пиша.

Напоминаю Небесам
о том, что я еще на связи.
Что по сплошной апрельской грязи
бреду, куда не знаю сам.

Слова бросаю наугад.
Но, чтобы не произноси я,
легко пророком быть в России,
предсказывая мор и глад.

Все предсказания – тщета.
Кипит вода, земля дымится.
Судьба свистит весенней птицей,
в стихах не смысля ни черта.

Легко признаюсь в недостатке ума.
И прячусь от дел под предлогом недуга
телесного. Но, в завершении круга
земного, я рад, что проходит зима.
Безумные птицы звенят в небесах.
Февраль – бокогрей затевает интригу
противу сугробов, и в тертом индиго
подходит весна с ветерком в волосах.

Весна это тетка с таким куражом,
что можно вздохнуть и не думать о страшном.
И тяжко бухнуть в окруженье алкашном,
опасно играя десантным ножом.

Но тут же подумаю: что за мечта?
Слюну плотоядную кротко и скупо
сглотну над тарелкою постного супа,
склонившись как раз накануне Поста.

Дороги нет. Она заменена
На ленту цвета старого асбеста.
Все кружится, и не находит места
Заплаканная ранняя весна.
Но дело-то как раз и не в весне.
Как в колее накатанной ни рыскай,
Когда летишь под гору по Симбирской,
То кажется, что падаешь во сне.
Мельчат в трубе насильственного сна
Проезды, превращенные в помойки,
Кварталы беспорядочной застройки,
Окрашенные в дикие тона.
Все это мне положено любить
До невозможной степени накала
Гражданственности, чтобы не взыскала
Отчизна за не явленную прыть.
Да, раньше бы за эдакий пассаж
Меня бы в дурку или за решетку.
А я лечу во сне по околотку,
Кошмар воспринимая как пейзаж.

Когда над Покровском взлетает воздушный линкор,
Неся на борту исключительной силы заряды,
Мы думаем, вслед направляя спокойные взгляды,
Что наша граница имеет надежный запор.
Не в смысле расстройства кишечника, в смысле замка.
Еще неизвестно – кому отойдет Севастополь.
Поскольку блуждает в лесах стратегический «Тополь»,
До смерти пугая голодных коров и быка.
Но видится мне, хоть почти что совсем я не пью,
И жесткая жизнь мне дыры в голове не пробила:
Узбекская девушка смотрит на черного Билла,
Таджикская девушка смотрит на рыжего Хью.
И то, что фашистские танки пройти не смогли,
Легко одолел обожравшийся бургеров боров.
И точные стрелки натасканных русских приборов
Бессмысленно целят в подбрюшье Российской земли.
И вся эта техника даст неожиданный сбой.
Воздушный линкор обернется «Летучим Голландцем».
А «Тополь» увязнет в болоте, затянется стланцем.
И мимо проскачет накачанный «Скотчем» ковбой.
Я многое видел, но это уже перебор.
И пусть я конкретный ублюдок эпохи советской,
Я знаю: мой дед, искалеченный пулей немецкой,
И мертвый рванет своего винтореза затвор.

Старая угрюмая больница.
Расписание режима дня.
Молодая сучка-докторица
Смотрит на распятого меня.
Я изрезан, сломлен и отравлен.
У меня дырища в животе.
А она мне врет, что крен исправлен,
Хоть слегка анализы не те.
Молодая, в кипельном халате,
Как тебе не надоело врать?
Не верти ты жопой по палате,
Не мешай больному умирать.
Не тревожь кровавую повязку.
Я ведь знаю, как ты ни звони,
Что твое лицо изменит маску
Сразу за порогом западни