— Николай Александрович, Вы учились в Суворовском училище. Потом много лет работали в советской прессе, то есть были — извините! — отчасти человеком системы. И вдруг — самоизгнание, Париж. Как так получилось?

— Да, я должен был стать офицером. Но за год до окончания Суворовского училища в Свердловске я сбежал оттуда. Просто не вернулся с каникул. Завершал среднее образование в школе рабочей молодежи. Не буду рассказывать, почему я не вернулся в училище. Как это ни странно — не из-за того, что мне там не нравилось. Не было в училище угнетающей, казарменной обстановки. Мы все, кто там учился, бесконечно благодарны нашим воспитате- лям-офицерам, которые в большинстве своем отличались истинной интеллигентностью. Образование мы получили получше, чем многие на гражданке. Например, английский я с тех пор не учил. И общаюсь на этом языке. Меня все понимают. Я всех понимаю. А ведь тридцать с лишним лет прошло с тех пор, как я учил английский. И вот что еще очень важно — в училище нас не только обучали всему хорошо, но и воспитывали, развивали в нас чувство товарищества, свободомыслие. Я не скажу, конечно, что мы там только и делали, что духовно развивались и самосовершенствовались, нет, мы и на парады всевозможные ходили, и шаг печатать учились. Все — как положено. Но говорить правду и только правду, быть до конца честным — это нам просто вдолбили в голову. С детства. И, если есть во мне положительные черты, так это заложено в училище. Во всяком случае, свободомыслие — это оттуда.
В шестьдесят шестом я поступил в Литературный институт имени Горького, на отделение прозы, в семинар Юрия Яковлевича Барабаша. Тоже, надо сказать, фигура неоднозначная. Да, он был номенклатурным человеком, заместителем главного редактора «Литературной газеты». Но — подлым не был. При всем том, что наши позиции решительно не совпадали — он этого никогда не ставил в вину мне, другим студентам. Как-то мы беседовали. У него на дому. Я в то время больше других любил двух поэтов — Мандельштама и Лорку, изучал их творчество, находил у них много общего, делился этим с Юрием Яковлевичем. Он однажды сказал мне: «У них все-таки разные судьбы. Лорку-то убили фашисты». Я удивился: «Какая разница? А Мандельштама — коммунисты...» Это был разговор с человеком номенклатуры, который публично выступал против Солженицына. Но, тем не менее, н и к о г д а Юрий Яковлевич мне мои маленькие крамолы не припоминал.
Со времен Литературного института я подружился с вдовой Андрея Платонова — Марией Александровной. Она — удивительный человек. Она прожила посмертную жизнь Платонова. И открыт он читателю именно благодаря ей. Я вдохновился примером Марии Александровны. Тоже стал служить Платонову. В меру своих сил. Когда Марии Александровны не стало, я отнес «Ювенильное море» в журнал «Знамя». Напечатали. Наташа Иванова помогла. Затем я предложил рукопись «Котлована» Сергею Павловичу Залыгину. Наиболее тяжкая судьба оказалась у «Чевенгура». Я предлагал роман в различные издательства. Везде — отказ. В конце концов, рукопись также оказалась в руках у Наташи Ивановой. Тогда она уже работала в «Дружбе народов». Уже после моего отъезда роман вышел. Я сам после нескольких лет в «Литературке» почти десять лет проработал в журнале «Советская литература на иностранных языках». Вышибали меня оттуда уже по мотивам политическим. Много «прегрешений» всяких накопилось. За меня стояла только моя начальница Инна Ивановна Ростовцева. Она — прекрасный, твердый человек. Но отстоять меня, конечно, не удалось. Дангулов подключил ЦК, КГБ. Я ушел. Потом еще четыре года проработал в издательстве «Современник».

— Вы печатались в то время?

— Довольно много. В последние два года (до отъезда) мне удалось сделать два больших дела — опубликовать неизданные вещи Платонова (о чем я Вам уже говорил) и две беседы с академиком Лихачевым в «Литературке».

— Значит, все-таки Вас печатали. Это уже много! И — политическое убежище... Почему?

— Я совершенно не приемлю ни коммунизм, ни коммунистов. И если встать на точку зрения Дангулова, то в общем он правильно делал, что изгонял меня. Я был не из их стада. Это ясно. Я устал бороться, устал сталкиваться с системой лбами, доказывать, что белое — это белое, а черное — это черное. Друзья меня предупреждали, что за мной по пятам ходит КГБ. Может быть, поэтому я и решился...
Уже на Западе со мной произошел такой случай: в Мюнхене я ехал на трамвае на работу (мне очень быстро предложили сотрудничать с радиостанцией «Свобода»), вдруг перед трамваем оказался велосипедист. А трамвай гонит, мчится что есть силы, скорость набрал, остановиться не может, свернуть ему некуда. И велосипедисту тоже деваться некуда. Безысходность. Но на счастье рядом оказался какой-то узенький переулочек. Вот в него-то велосипедист и свернул благополучно.
Я сравнил бы себя с таким велосипедистом. Знаете, надоело постоянно чувствовать за собой грохочущий трамвай. Трамвай Системы. Я знал, что рано или поздно он меня настигнет. Однажды я проснулся в Женеве и сказал себе: «Еду в Париж, просить политического убежища». И мне очень скоро его предоставили.

— Это было сложно?

— Мне повезло. Я получил политическое убежище довольно быстро. А вот сейчас эта процедура усложнилась крайне, слишком много беженцев.

— Вы, наверное, с ними встречаетесь и в Храме?

— Да, сюда очень часто приходят люди за помощью. Как правило, у них — ни гроша в кармане, языка они не знают, жилья нет. Кошмар. Как можем — помогаем. Направляем в Толстовский фонд, в другие благотворительные организации. Но всем все равно не поможешь. Посему никому не советую оставаться здесь. Лучше жить дома.

— Но Вы-то остались...

— Я считаю, что это была воля Судьбы. Я не хочу идти против нее. Роскошь, которую мы здесь с Вами видим вокруг каждый день, меня не волнует совершенно, этого для меня просто не существует. Я могу сидеть на картошке, обходиться самым малым. Могу работать сторожем и дворником. И, в общем-то, ничего не боюсь. И дома не боялся. Но против Судьбы я не пойду. Я считаю, что мое самоизгнание было предопределено заранее.

— Как складывается Ваша жизнь здесь?

— Все идет достаточно удачно. Есть работа. Жилье за меня оплачивает французское правительство. В ближайшем будущем обещают даже предоставить собственную квартиру. От Парижской мэрии. Это потому, что я политический эмигрант. Первое время платили пособие. Что касается французского языка, то с ним у меня дела довольно-таки плохи, но учу потихоньку. Словом, все нормально. А больше всего меня радует, что здесь со мной дочка и внук.

— Как Вам это удалось? Дочка попросила политического убежища вместе с Вами?

— Когда я решил остаться, она находилась дома. Потом я вызвал ее в Париж. По своему приглашению. Когда она приехала во Францию во второй раз, она тоже решила не возвращаться.

— Оно тоже политическая беженка?

— Ей пока не дали документов. Но ей удалось получить право на временное пребывание во Франции. Я надеюсь, скоро она получит и статус. Я обращался с ходатайством к мэру Парижа. Мне ответили, что господин Ширак лично написал письмо в организацию, которая занимается политическими беженцами. Чтобы повнимательнее рассмотрели просьбу моей дочери. Поэтому мы надеемся на успех.

— Николай Александрович, с одной стороны, Вы — противник эмиграции, а с другой — пытаетесь помочь тем, кто решил остаться в Париже...

— Это отчасти связано с моей работой. В церковь действительно приходит очень много народу. Судьбы — самые разные. Недавно пришел молодой человек из Самарканда. Удрал из дому, как-то добрался до Парижа, жил на улице. Весь ободранный, голодный. В кармане ни гроша. Было у меня в тот момент с собой пятьдесят франков, я их ему отдал. Затем мы его направили в ночлежку. В Париже они еще существуют. Ночевать в них (ночлежки функционируют только зимой. — Е. С.) можно бесплатно. Принимают там на ночлег всех, кто попал в беду. Дают постельное белье. Кормят бесплатно. Пристроился как-то парень. А на прошлой неделе в церковь зашел совсем мальчишка. Лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Сбежал из туристической группы, странствует по миру уже чуть ли не год. Измученный, оборванный, исхудалый, денег — ни копья. Я направил его в Сестричество (оно занимается помощью несчастным). Сестра милосердия дала ему двести франков. Затем направила в Толстовский фонд к Марии Дмитриевне Ивановой, великой гуманистке, которая сейчас руководит Фондом в Париже.

— Расскажите, пожалуйста, о Храме Александра Невского, где Вы работаете.

— Это кафедральный собор. Подчиняемся мы Константинопольской патриархии. Служит у нас владыка, архиепископ Георгий. Но Храм — это не только духовный Центр, это и место общения эмигрантов всех «волн». Все, как правило, друг друга знают. Русский Париж — город маленький.
Я Вам подарю книгу, составленную по материалам ключаря Собора протоиерея Александра Чекана.
Я открываю книгу и читаю: «...император Петр Великий, после посещения в 1715 г. Франции, установил постоянное представительство, при котором, правда, не всегда бывали Церкви и священнослужители. По окончании Отечественной войны 1812 года, 12 февраля 1816 года; последовал Указ имп. Александра I об учреждении вновь Церкви грекороссийского исповедания при миссии в Париже.
...План Храма был составлен и разработан проф. СПБ. Академии Художеств Р. Кузьминым, а строителем и наблюдателем за работами был архитектор академик И. В. Штром.
...Закладка Храма состоялась 3 марта (19 февраля ст. ст.) 1859 года, а к августу 1861 г. этот величественный Храм был закончен».

— Храм — это, конечно, — продолжает Николай Александрович, — спасение русских в Париже. Эмиграция — это свобода. А свобода — это вакуум. Делайте, что хотите. Это испытание ваших душ. И вот интересно — что вы захотите делать? Кто вы на самом деле? И, слава Богу, человек — нередко! — оказывается и в эмиграции человеком, начинает понимать смысл бытия. А смысл — в вечной жизни, в свободе. А свободы без Бога не существует.

— Вернемся, однако, Николай Александрович, к Вашей судьбе. Если честно, ностальгия не мучает?

— Абсолютно нет.

— Не страшно?

— Понимаете, Евгений Викторович, у меня есть свой мир, в котором я живу, мой внутренний мир. Я его сохраняю и оберегаю в себе. И потом я здесь очень много работаю. Времени для особенной грусти просто нет. Я делаю то, что люблю делать. Я много напечатал очерков, статей. И в журнале «Континент», и в «Русской мысли». Подготовил примерно сорок программ для радио «Свобода», закончил повесть «Мавзолей» (из хроники потусторонней жизни). Это о том, как однажды Ленин проснулся. И что он увидел...

P. S. В следующий раз я приехал в Париж только в 1996 году. Привез группу российских туристов (я работал в турфирме сопровождающим экскурсионных групп). В свободное время зашел в Храм, хотел проведать Николая Александровича. Спросил о нем пожилую даму, находившуюся там.

— Ах, а Вы не знаете? — ответила женщина. — А Николай Александрович умер. Рак у него был. Он тяжело болел. Но книгу свою все-таки дописал.
Пусть земля Вам будет пухом, дорогой Николай Александрович. Ваши добрые дела не забудутся.