БОЛЬНИЦА
Я собрал свои нехитрые пожитки, простился с Наташей, Эммой Ивановной и поехал на рейсовом автобусе в областной центр, в "дурдом", надеясь как можно быстрее закрыть эту печальную страницу своей биографии.
Регистратура "дурдома" выглядела чинно и пристойно. Вежливые тетеньки торчали в окошечке. Белые стены не раздражали. Я записал в карточке свои паспортные данные, сдал верхнюю одежду и кейс. И хотел было уже идти в саму больницу, как вдруг услышал какое-то дикое гоготанье — смеялась группа юношей лет семнадцати-восемнадцати... Смеялись, как я понял, над анекдотом. Эти ребята тоже приехали на обследование. Они мне показались очень странными и, мягко говоря, неадекватными.
"Боже мой, — подумал я, — с такими кретинами мне придется находиться в "дурдоме". Неприятно..."
Но я решил прежде времени не расстраиваться. Медсестра повела меня в отделение.
Когда я вошел в "дурку", то глазам своим бедным не поверил. По коридору ходили самые невероятные, самые настоящие сумасшедшие, отнюдь не призывного возраста. Бешеные глаза. Дефектные черепа. Все стрижены очень коротко, почти наголо. И — одинаковые серые (арестантские?) халаты. У меня подкосились ноги. Это не преувеличение и не метафора. Я понял, что угодил в отделение, где содержались лица, как говорится, "без критики". Это было отделение номер десять.
Я стоял в коридоре и не знал, что делать. Стучать кулаками? Кричать — отпустите меня назад, я абсолютно здоровый мужик, мама, роди меня обратно? Я был неподвижен, как столб. В моем сердце воцарился ужас.
Вывел меня из этого невеселого состояния один человек. Совсем мальчишка. У него, как ни странно, были нормальные человеческие глаза.
— Как тебя зовут? — спросил он. — Как ты здесь оказался?
И, не дождавшись моего ответа, добавил тихо и как-то равнодушно, точно констатировал факт:
— Поверь мне, ты здесь сойдешь с ума! Ведь придется спать в палатах, где все мочатся под себя, блюют, дерутся... Видишь, какие мы тут.
Затем он отвернулся. И стал довольно любезно разговаривать с нянечкой.
Она пожурила мальчика:
— Ты чего новенького пугаешь, бесстыдник? Не надо!
И ласково-ласково, точно сирена, обратилась ко мне:
— Тебя как зовут?
— Евгением, — солидно сказал я. (Мол, не какойнибудь идиот.)
— Женечка, значит. Ты, Женечка, ничего не бойся. Все будет хорошо. Ребята у нас сейчас хорошие, не буйные. Только Васенька и Петенька, разве. Да и то, если их не трогать, они и не бросаются ни на кого.
Она явно хотела меня успокоить. Огромное ей спасибо. Это были первые слова сочувствия, которые я услышал в больнице.
Нянечка попросила одного пациента принести мне стул. Тот принес молниеносно, точно по военному приказу.
Я сел в угол. И начал смотреть по сторонам.
Большинство пациентов ходило взад-вперед по длинному коридору.
Один из них постоянно подбегал к бачку с водой, который стоял в "моем" углу, и нервно, судорожно, частыми-частыми глотками пил. Руки у него дрожали.
Другой — иступленно молился. Третий — философ! — громко размышлял (не очень интересно, помоему) о смысле жизни. Он не обращался ни к кому конкретно. Ему вполне хватало самого себя.
Я сидел в углу и смотрел. Порою мне казалось, что я вижу какой-то странный сон. Точно Оле-Лукойе раскрыл надо мной свой самый черный зонт. Финала этого сна не предвиделось. Проснуться я не мог. Однако надо было жить. Жить. И я, как мог, подбадривал себя.
"Человек живет везде! — внушал я сам себе. — Бывают и более скверные ситуации".
Я стал ходить по коридору. Как все остальные. Тудасюда. Туда-сюда. Увидел врача. Попросил у него, так сказать, аудиенции. Врач впустил меня к себе в кабинет. Спросил, как меня зовут. И, по-моему, даже не выслушал ответа. Измерил мне давление, которое, как выяснилось, здорово подскочило. Измерил объем груди (зачем?), расспросил о причине моего появления в психушке. И... выпроводил назад в коридор. Несмотря на то, что я чуть ли не слезно попросил его разрешить мне посидеть хоть немного в кабинете. Но — увы и ах. Не положено. Кстати, забавно: как потом выяснилось, работал он в больнице фельдшером.
Я стал опять ходить по коридору. Туда-сюда. Тудасюда. И увидел в толпе безумцев... знакомые лица. В регистратуре больницы эти ребята мне показались неадекватными, а здесь же, в отделении, они были лучиками света в безумном царстве. "Лучики" тоже пребывали в шоке. Мы разговорились. И пришли к выводу, что для того, чтобы нам здесь элементарно выжить, — нужно держаться сообща. Ходить вместе, есть вместе (если здесь вообще кормят?), спать вместе, загородив местечко в конце коридора стульями. Спать на койках в палатах никому из нас не захотелось.
Один мой новый товарищ предложил устроить побег. Мы его не поддержали.
Я стал опять ходить взад-вперед. И увидел в конце коридора два замечательных уютненьких креслица, изящно прикрытых больничными пышными фикусами. Я понял, что это мое спасение. Усевшись на кресло, я вздохнул с облегчением. И... даже начал читать. Я взял с собой антологию русской поэзии за три века
"Лирика". Почитать, конечно, не удалось. Я поймал себя на мысли, что смотрю в книгу, а вижу фигу.
Я все еще не мог выйти из шокового состояния. Увидев, как я устроился, ко мне стали подходить мои товарищи по несчастью. И мы принялись обсуждать, как нам жить дальше.
Начался обед.
Один из призывников, самый шумный и отвязный, пригласил меня сесть за стол рядом с ним. Видимо, я чем-то приглянулся этому без пяти минут пахану.
Я не отказался. Мы "забронировали" себе отдельный столик. И стали ждать, точно в ресторане, когда подадут еду. И дождались. Пища пахла ничем не лучше, чем пахнут привокзальные туалеты. Есть ее я отказался. Сказал товарищам по несчастью, что просто пока не голоден. Всем же другим порекомендовал обязательно подкрепиться, что ребята и сделали.
После "обеда" я заприметил еще одного врача. Попросил аудиенции и у него. Он пригласил к себе в кабинет. Мы поговорили как нормальные люди. Мне даже показалось, что он меня за дурачка не принял. Он вежливо отвечал на все мои вопросы. Сказал, что скоро начнут нас обследовать, что больше месяца точно не продержат (тут я чуть не заплакал), что все будет в порядке. Расспросил меня об истории болезни, о работе. И — выпроводил назад в коридор. Находиться в кабинете не разрешил и он. Нельзя.
Впрочем, я уже не так и страдал. Ведь у меня был свой фикус и место в конце коридора. Своя железная амбразура.
Ко мне подсел какой-то молодой парень, тоже новичок. Из команды призывников. Но чем-то явно от них отличающийся. Некоей интеллигентностью, что ли. Она всегда, извините, на лице написана. Парень был напуган даже больше меня и явно хотел со мной подружиться. Он пролепетал:
— Нам нужно держаться с тобой вместе. Мне так страшно, так страшно. Я ведь по глупости сюда попал. Тетка, дура, упекла меня сюда. Я рисанулся, она меня сюда и затолкала. Веришь?
Он не дал мне ответить и продолжал:
— Так из-за своего характера я оказался в "дурдоме". Тут он умолк.
Глаза его отражали неподдельный испуг.
Он расспрашивал меня о психушке — точно старожила. Таким ему я, выходит, показался.
Поговорил еще с двумя призывниками, которые здесь находились уже несколько дней. (Кстати, сразу после нашей беседы их выписали.) Я успел их о многом расспросить. И был более или менее в курсе больничных дел. Информация о том, что мы очутились в отделении для буйных, подтвердилась.
— Гулять здесь не выпускают, — рассказали бывалые призывники. — Спать в палате невозможно. Там вши, тараканы, крысы и другие домашние животные. Домой никого не отпустят раньше чем через пять дней, даже если ты здоровей быка.
Пять дней — не месяц. Мне стало полегче.
Парень, которого тетка упекла в "дурдом" "из-за его характера", разоткровенничался:
— Когда я тебя здесь впервые увидел, то чуть в обморок от страху не упал. Ты меня напугал больше всех. Я был уверен, что ты — конченый дурдаш. Твой взгляд мне показался сумасшедшим. Да и борода у тебя, усы...
Я усмехнулся. Зачем он все это рассказывал? Наверное, он всегда говорил то, что думал. Несчастный...
Слава Богу, вскорости он умолк. Я обрадовался. Наконец-то у меня появилась возможность собраться с мыслями. Но — увы. То ли мыслей не оказалось, то ли просто здесь было очень беспокойно.
Ко мне подошел один из завсегдатаев "дурдома".
Представился:
— Панов.
И выразил желание со мной пообщаться. Оказалось, что меня ему нахваливал Семен Моисеевич (врач, который сказал, что здесь призывников держат до месяца).
Не начав беседы, Панов попросил разрешения перенести беседу на завтра:
— Не могли бы вы завтра пополудни мне уделить некоторое время? Я бы хотел описать вам свою Одиссею.
Могло сложиться впечатление, что сегодня у него заседания в горкоме или даже в обкоме КПСС. Так он был занят.
В любом случае, он поразил меня своей учтивостью и велеречивостью. Панов отошел. Я остался в своем кресле. Сидеть быстро надоело. Я опять начал ходить взад-вперед.
В коридоре ко мне обратился некий алкоголик Вова. И сразу начал выкладывать свою немудреную историю:
— Жил хорошо, но пил по-черному. Допился до ручкотрясения, голоса стали являться, нервный тик появился... Короче, полтора месяца я уже здесь кувыркаюсь. Не выпускают сволочи. И водки не дают. Представляешь?
Затем Вова взял жестяную общую кружку, зачерпнул из питьевого бачка какой-то мутноватой водицы и начал лихорадочно пить.
На ужин я не пошел. Сидел в своей зафикусной резиденции. И трепался с напуганным парнем. Наконец мы догадались познакомиться.
— Евгений.
— Владик.
Владик говорил без остановки. В общем, это даже было хорошо, что он оказался непомерно словоохотливым. Это отвлекало... Во всяком случае, мне уже нравилось его слушать и даже болтать с ним. Когда мы с ним трепались, я отдыхал от общения с другими милыми обитателями "дурдома". Еще я писал дневник и читал сборник лирических стихов, который всегда вселяет в меня надежду на лучшее.
Подошел Панов. Сказал, что имя его — Борис. И отошел. Потом опять подошел. Как челночок — есть такой термин в боксе. Из всего сказанного Борисом я почерпнул несколько любопытных фактов. Например, один. Оказывается, Семен Семенович Бобров, известный кубиковский поэт, семь лет сидел в тюрьме, рубил лес в Калининской области.
Удивительно: Семен Семенович — на вид тишайший, мирный дедушка. Хороши некоторые сентенции Панова. Цитирую. "Кто не жил в сумасшедшем доме, не сидел в тюрьме и не скитался нищим, тот не знает, что такое жизнь".
Что же, похоже, это правда. Но не дай Бог мне узнать про эту жизнь ВСЕ. "Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси!"
Борис проявил обо мне заботу. Ночью предложил спать в их палате. Палате номер один.
— Мое место возле окна — ваше! — сказал этот добрый человек.
Я отказался. Но в любом случае — спасибо Борису.
Он остался и в "дурдоме" человеком.
Борис иногда говорил диковинные вещи, которые меня, абсолютно лояльного к власти человека, даже пугали:
— Коммуняки скоро рухнут, вот увидите. Но вместо них придут другие, еще хуже. Совсем голодные, и нас, простых людей, будут есть. Жрать нас будут троглодиты!
— Зачем? — удивился я.
— Ну, это я в фигуральном смысле, — неожиданно для меня сказал Панов. — Когда придут новые коммуняки, я от них улечу. Сожрать меня они не смогут.
— А вы умеете летать? — улыбнулся Владик.
— Умею, — ответил Панов, — Это не сложно. Я расставляю широко руки и низко-низко парю над нашим коридором. Я бы вылетел в окно, но оно у нас на решетках. А на воле я не летаю.
— Почему? — спросил я.
— А зачем летать на воле?! — сказал Борис. — На воле и жить можно.
— Продемонстрируете нам свое умение? — ехидно спросил Владик.
— Конечно, — ответил Панов. — Но для этого нужно, чтобы вы здесь пожили примерно полгодика…
Видя, какие у нас после его слов стали физиономии, Панов быстренько отбежал в другой конец коридора.
По отделению пронеслась информация обо мне. Все узнали, что я с высшим образованием. Учитель русского языка и литературы. В глазах пациентов я начал читать некое уважение ко мне. Панов также узнал от Семена Моисеевича, что я напечатал несколько заметок в районной газете "Трудная новь".
Шепнул мне:
— Из вас выйдет настоящий писатель. У вас взгляд талантливый. И жизнь нелегкая.
Я поблагодарил его за добрые слова.
Первый день в "дурдоме" остался за плечами. Самое трудное, по моим представлениям, ожидало меня впереди. Ночь. В отделении отбой — в девять часов. Где же спать? Я попытался уговорить санитаров разрешить мне провести ночь в "моем" кресле. За фикусом. Сильно просил. Санитары не разрешили. А вот нянечки — воистину святые женщины! — принесли мне в порядке неимоверного исключения топчан из комнаты свиданий, поставили два стула под голову и ноги, выдали белье (его выдали всем, не только мне) и пожелали мне спокойного сна.
Таким образом, я получил шикарную койку в общем коридоре, который тогда мне показался райским местом.
Перед сном нас построили. И новичков, и ветеранов. Пересчитали. Вручили какие-то таблетки, которые — "мы в унитаз, кто не дурак".
Объявили отбой. Свет остался включенным. Свет вообще никогда не выключали в "дурдоме".
Я пытался заснуть, но не мог. По коридору, точно так же, как днем, ходили чуды-юды в своих серых, не самых симпатичных халатах.
В разных концах коридора начались игры в карты. Милые ребятишки бросали карты на стол так, как будто играли в домино. Треск и шум стоял страшный.
Я понял: день в "дурдоме" смешивается с ночью, прошлое с настоящим, явь со сном (бессонницей), жизнь со смертью, ум с безумием. Словом, все как на воле. Только в гипертрофированной форме.
Подошел Панов, прочитал стихи (странно: я не понял — чьи). Пожелал спокойной ночи и откланялся:
— До завтрашнего утра, мой милорд, побеседуем, если вы позволите, утром!
Он ушел, а я еще читал свою любимую книгу стихов. Этот сборник "Лирика" (антология русской поэзии за три века) всегда со мной. Где он только не бывал! А теперь вот попал и в "дурдом".
Я все пытался заснуть, но, увы, тщетно.
Подбежал молоденький мальчишка. Тот самый, который пугал меня, когда я только оказался в больнице.
Познакомились. Он тоже начал рассказывать о своей судьбе, о жизни в "психушке". Звали его Кириллом.
— Я здесь восемь дней. Поначалу было жутко, а потом ничего — привык. Живу. Ты не дурак, что на стульях в коридоре остался ночевать. Правильный поступок. В палатах всякое может приключиться. Вчера, например, у одного из нашей палаты припадок случился. Он выбежал в коридор, высадил головой оконное стекло, начал что-то кричать... Хорошо — санитары не спали, быстренько его успокоили. Сейчас он дрыхнет, связанный ремнями.
Потом парень культурно пожелал мне спокойной ночи. И удалился.
Спать мне расхотелось окончательно. Но я сделал очередную попытку и... как ни странно, провалился в туманное, почти бесчувственное забытье.
Проснулся. Подумал, что уже часа три ночи. Оказалось — понял из разговора нянечек — только час. Даже утро еще не наступило. Пожилая сердобольная санитарка (старшая!) предложила мне слабенького снотворного. Я его, не раздумывая, выпил и проспал, как убитый, до шести утра. Как раз до подъема.
Собрав свою постель и положив ее в указанный нянечкой специальный ящик, я спрятался за фикус. И продолжил писать свой дневник, который я всегда пишу по фотографическому принципу — что есть, то и есть.
Из второй палаты вынесли несчастного, скорченного и тощего мальчика-инвалида. Ему нужно было сдавать анализ мочи. По команде санитарки двое дурдашей сняли с него штаны, и тот прямо в коридоре помочился в банку.
Мочиться самостоятельно этот бедняга не мог.
Я продолжил заполнять дневник. Итак, первые —
"милые"! — сутки я продержался. Предстоял новый день. Вот его-то я и хотел использовать на полную катушку. Где и когда я имел такую возможность — и необходимость! — читать и писать с утра до ночи?!
Я начал вспоминать, что происходило еще интересного вчера? И вспомнил такой эпизод. Вечером я заметил в нашем коридоре молодого человека, на удивленье хорошо одетого. Он был не в больничном халате, а в цветастой рубахе и джинсах. Утром я его не видел. Парень беседовал с санитаром. Я подумал, что он доктор, на худой конец — тоже санитар. Я подошел к нему. Извинился. И жалобно так попросил у него разрешения спать на кресле в коридоре.
Парень рассмеялся.
Он тоже оказался пациентом. Только с огромным стажем. Три года вообще не выходил из психушки. Сейчас получил право на краткие свидания на воле. А всего в "дурдоме" к тому времени он "отмахал" восемь лет.
Он совершил преступление (какое — я не стал расспрашивать). Суд признал, что совершил он его в невменяемом состоянии.
В семь часов, после того, как немного посочинял грустные, трагические стихи, я решил передохнуть.
Ходил по обыкновению взад-вперед.
Увидел заведующую отделением. Она меня пригласила к себе в кабинет. Разговор начался с ее обидного, но резонного вопроса:
— Почему в армию не хотите?
Я ответил, что, мол, наоборот — хочу! Лишь бы отсюда поскорее убраться!
Она не поверила. Потом стала расспрашивать, что у меня болит. Я ответил, что у меня все в порядке. Только, мол, сплю плохо, мучает иногда бессонница, нервничаю из-за пустяков, сердце болит... Нервы, видимо, расшатаны.
Она хмыкнула. И сказала:
— Ну ладно, идите, скоро начнем вас всех обследовать.
Заведующая не обманула — обследования потихоньку начались. Врачи стали проявлять к нам, призывникам, хоть какой-то интерес.
Мне сделали ЭКГ. Она оказалась нормальной. Это радовало. Значит, сердце в порядке. Но оно же действительно у меня нередко болит. Может быть, меня мучает невроз? Невроз сердца?
Позвонить домой не разрешили. А то я хотел через знакомого областного поэта и журналиста Сергея Рогова дать весточку о себе. И о том, что мне здесь, в больнице, было необходимо.
А необходимо мне было следующее: мыло в мыльнице, большая тряпка из марли (чтобы использовать в качестве полотенца, настоящее полотенце жалко!), много витаминозной еды, дабы поддерживать организм — виноград, орехи, курага, бутерброды с сыром, а также — как роскошь! — две бутылочки лимонаду (одну бутылочку попросил Владик, про которого никто из домашних даже не знал, где он находился).
Я также нуждался в томе Вересаева (моего любимого писателя) и в новой толстой тетради для записей.
Еще я хотел сообщить своим родным, что ходить ко мне нужно каждый день, но по очереди. Сначала, например, жена, потом теща. Вместе не нужно. Так им было бы тяжело. Пожалел...
Почему я хотел просить именно о каждодневных визитах? Все очень просто. Те, к кому приходили родные, имели право сидеть хоть до трех дня в замечательной, тихой и спокойной комнате свиданий.
Увы — звонить нам, сумасшедшим, не положено. Забавное дело — тетка Владика, которая его яко-
бы упекла в "дурдом", оказалась не его родной тетей (как я подумал), а врачом областной комиссии. Владик просто ее так называл — тетка...
Он что-то этой врачихе сказал невежливое, она его и отправила в психушку. Мораль: будь вежлив! Это полезно и необременительно.
Я опять отказался употреблять местную бурду. Отказался и Владик. И вот мы с ним уже вторые сутки ничего не ели, держали, так сказать, необъявленную голодовку.
Завтрак — а мы даже не встали с кресел. И ничего — от истощения пока не умерли. К тому же Кирилл угостил меня двумя яблоками. Одно я, разумеется, отдал товарищу, который напоминал голодного льва.
Мне же, как ни странно, есть особенно не хотелось. И чувствовал я себя далеко не худшим образом. Только голова стала немножко болеть и давление подскочило (измерил Семен Моисеевич). 140/80. Раньше такого со мной не случалось.
Разговорились с Кириллом. Его фамилия (по отчиму) Манишвили. Сам он русский. Оказалось, что он в психушке… по б л а т у. Бывает и такое. Дело в том, что на этом хрупком, юном шестнадцатилетнем мальчике — две уголовные статьи. Я попросил Кирилла рассказать поподробнее, как так получилось?
Он согласился.
— Мы, трое одноклассников, в тот день изрядно подвыпили. Ну и решили продлить удовольствие... Девчонок "подснять". Зашли в общагу музыкального училища, в одну комнату. Там какой-то парень с пятнадцатилетней девчонкой трахались. Мои друзья оттолкнули паренька. И стали насиловать девчонку. Сделали свое дело. Сидели, балдели. Вдруг парень этой девочки спохватился (несколько поздновато!) и огрел стулом одного из моих "корешков". Тогда я этим же стулом огрел парня. Потом появились — откуда ни возьмись! — дружинники. Повязали нас. Всем повесили статьи. И мне в том числе. Избиение, изнасилование... А я-то лично в чем виноват? Ведь я только в отместку ударил того парня. Только товарищей защищал... И малолетку ту вовсе не трахал...
До конца Кирилл свою историю не дорассказал, но мне и так все было ясно. Его родители, чтобы избежать суда над мальчиком, спрятали его в "дурдоме". Придумали, что у парня расшатанная психика.
Кирилл очень удивился, узнав, что я печатался в районной газете "Трудная новь".
Он и сам раньше публиковался в этом боевом пропагандистском листке. Как фотограф. Даже премии какие-то получал. А теперь ему предстояло не фотографией заниматься, а сидеть в "дурдоме", как минимум, полгода — пока суд не закончится.
Но Кирилл держался молодцом. Не хныкал. И надеялся на лучшее.
А вообще, фантастическая штука — судьба человеческая. Человек сделал одну ошибку — и полетело все в тартарары.
Этот мальчик побывал уже и в восемнадцатом отделении, где находились уголовники.
Кирилл рассказывал про это отделение со смаком. Без этого Кирилл был бы не Кирилл. Впрочем, почти все, о чем он рассказывал, действительно не веселило.
Про восемнадцатое отделение:
— Там только одна палата. Врачей практически не бывает. Только санитары, которые в комнату поодиночке не входят — во избежание непредвиденных случаев. Пищи там не дают. Вернее, дают, но весьма своеобразно. Выставляют большой жбан с баландой и бросают несколько ложек на стол. Кто схватил ложку — тому повезло, тот поел из общего котла. Кто не схватил — остался голодным. Бывало, что в отделении умирали от голода. Случалось людоедство... В наше окошко иногда видно: из восемнадцатого отделения выносят большие рулоны бумаги. Это не бумага, это трупы, завернутые в бумагу. Мужеложство там развито повсеместно. Сильнее, чем в тюрьме, хотя в тюрьме я не сидел. И точно сравнивать не взялся бы.
Чтобы как-то умерить мрачный повествовательный пыл моего юного друга, я попытался перевести разговор на другую тему. Заговорили о женщинах. Кирилл тут же нашел что сообщить про... женское отделение:
— У баб еще хуже. Замечал — по ночам штукатурка сыплется? Это потому что они над нами срока мотают. Мужиков туда не пускают — мужиков "психички" насилуют.
Я улыбнулся. Но потом вспомнил, что об этом же мне рассказывал и наш санитар Володя.
Из призывников к нам с Владиком поговорить часто приходил мой кубиковский земляк Алексей, которого здесь все называли Ваней. Сев на пол (именно на пол) своим неимоверно толстым задом, он пыхтел как паровоз и порою (если просили) рассказывал о себе.
Ваня выглядел, конечно, очень болезненно, но рассуждал, как ни странно, весьма правильно.
Хотел, например, быть отцом маленькой дочки. "Я бы ее так любил, так любил! Воспитывал бы..."
Говорил, что труд на фабрике — это его вклад в дело обороны страны. Народ и партия едины. Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи. Экономика должна быть экономной. И т.д.
Окончил он семь классов вспомогательной школы. Дальше учиться не захотел. Пришел к директору и — цитирую — выпалил:
— Ухожу от вас в пизду, дайте справку о семилетнем образовании...
— Так и сказал — в пизду? — полюбопытствовал насмешливый Владик.
— Так и сказал, а чего с ним цацкаться, с директором-то.
Девушке восемнадцатилетнего Вани недавно исполнилось двадцать пять. Она была замужем. Развелась. У нее — ребенок. Мечта Вани — на ней жениться. Он даже сватался. Но ее родители оказались против. Как Ване объяснили — по причине его молодости. Между тем, любвеобильная невеста уже забеременела и от него.
Ваня:
— Как я ее люблю, как люблю — до страсти! Но выйду из больницы — дам ей все же пизды, а то врачу, кажется, что-то про меня, падла, плохое наплела.
— Да уж не бей! Зачем?! — пролепетал я.
— Ладно, может, и не буду! — неуверенно согласился Ваня.
Любил Ваня рассказывать и о своих домочадцах.
— Отец-то у меня хороший мужик был, но пил много и свихнулся. Ему укол — и на тот свет.
— ?
— Теперь мы с матерью и отчимом живем. Вернее — жили с отчимом. Он тоже пил, я его за это пиздил. Сейчас он в ЛТП. На Оранжевом проспекте. Там у нас, в Кубиковске, спецзаведение. Зона, короче. Есть у меня и сестра.
— В обычной школе учится? — спросил Владик.
— В обычной.
Закончилась эта беседа грустным, но очень патриотичным Ваниным вздохом:
— Эх, поскорее бы в цех! Как там сейчас?
Регулярно подбегал любопытный Панов. Биографию свою — Одиссею — не рассказывал, хотя постоянно обещал. Сейчас сообщил, что отныне всегда будет ходить в областную библиотеку, дабы прочитать мои произведения, опубликованные в нашей "районке". Поделился также, что планирует снимать фильм как режисер-любитель. Камеру, якобы, уже приобрел. Фильм — по рассказам Чехова.
— Тебе тоже роль подберу! — произнес Панов торжественно.
Захотел также оказать мне меценатскую поддержку в издании сборника моих заметок, напечатанных в
"Трудной нови".
Панов отошел, потом опять пришел. Уже с какимто местным хлопцем, на вид очень спокойным. Видимо, он — тоже будущий артист... Оказалось, это не артист, а доморощенный Кулибин. Он показал мне какую-то диковинную схему:
— Вот смотри, хочу сам телевизор сделать... Борис, как всегда, вмешался:
— Схема хорошая. Но ее надо немного усовершенствовать. Я тебе потом подскажу — как!
Борис опять отошел.
Неожиданно у него возникла какая-то перебранка с очень мрачным, узколобым больным. Тому не понравилось, что Боря ночью вслух читал стихи. Пациент накинулся на бедного Панова, как тигр на ягненка (правда, хорошее, свежее сравнение?)...
Панов молниеносно сориентировался — даром, что ли, жил в "дурке" годами — поставил между собой и агрессором стул. И защитил себя, как герой.
Низколобый пациент кричал печальные фразы:
— Чего ты подкалываешь, чего? Чего ты хочешь? Боря отвечал по обыкновению гениально:
— Я хочу, чтобы штык приравняли к перу...
Смешно, конечно, было жить в больнице. Но стало не очень смешно, когда я осознал, что начал путаться во времени. Сколько я к тому времени находился в
"дурдоме"? Спросить у ребят я стеснялся. Боялся, что сочтут за идиота. И все же? Сколько? Мне казалось, что я пребывал на "обследовании" целую вечность, что я даже родился в больнице.
— Неужели вся прошлая жизнь мне приснилась? — мелькнуло как-то раз в башке тревожное сомнение.
Даже в своем дневнике я начинал путаться во временах — писал то в настоящем, то в прошедшем времени. Завотделом писем нашей районной газеты, куда я писал заметки, меня бы за это не похвалил.
Лидера призывников — мы его за цвет волос прозвали Белым! — сегодня связали за буйство и сделали ему укол. Он присмирел. Подошел к нам. Разговорились.
Он, закончив восемь классов, тоже пришел к директору школы с просьбой отпустить его на все четыре стороны.
Стал чернорабочим. Его мечта — трудиться начальником киносети, на худой конец — заместителем начальника. Для этого, он решил, ему необходимо поступить на курсы киномехаников.
Мне показалось, что он спутал учебные заведения. Я начал чувствовать себя в "дурдоме" вполне нормально. Постепенно вошел в ритм местной жизни. В больнице было действительно забавно. Я часто смеялся, может быть, даже очень часто. Во всяком слу-
чае, намного чаще, чем дома.
Есть почти не хотелось. А вот голова немного кружилась. От голода и нервного перенапряжения, наверное.
Я слонялся по коридору, вдруг из одной палаты вышел высокий поджарый мужик в джинсах. Он был полуобнажен, его торс и плечи украшали красноречивые уголовные наколки.
— Здравствуйте! — сказал я.
— Привет, учитель, — сказал мужик, — зайди ко мне.
Я зашел в палату и не поверил своим глазам. В просторной и чистенькой комнате стояла одна койка, на тумбочке красовался телевизор, на столе в большой глубокой тарелке лежали виноград, яблоки и апельсины.
— Меня зовут Тимур, — сказал незнакомец. — Я законник. Прохожу по одному делу, сейчас меня проверяют — вменяемый я или нет. Я о тебе справки навел. Дураки о тебе хорошего мнения, врачи — тоже. Я тут маляву на волю сочинил, проверь ошибки, не сочти за труд. А то я не люблю выдавать тексты с ошибками. Это мое письмо адвокату.
Я стал читать письмо. В нем говорилось о том, что Тимур Иванов делал с 5 по 20 марта 1986 года. Выходило, что он ездил на рыбалку вместе со своей подругой.
В письме, написанном четким, бисерным почерком, я не нашел ни одной ошибки. Запятые были расставлены очень грамотно — как нас учили в институте.
Я прочитал письмо и сказал Тимуру, что ошибок нет.
Он ответил:
— Это хорошо. Благодарю тебя. Можешь идти. И дал мне два апельсина.
Я вышел в коридор. Побрел к себе — за фикус. Рассказал Владику о встрече с Тимуром и поделился с ним апельсином. Владик сказал, что ему уже рассказывали про Тимура.
— Говорят, он на зоне провел пятнадцать лет, — сказал Владик, — а всего ему тридцать шесть. Он в общую столовую не ходит, ему каждый день братки приносят передачи, они их называют кабанчиками. А еще говорят, что этот Тимур — глава кубиковской мафии.
— Понятно, — сказал я. — Видишь, с какими людьми мы тут общаемся…
Наконец-то свершилось — все дождались моего и Владикова отступничества от идеи. Мы оказались жалкими и презренными оппортунистами. Одна нянечка все-таки уговорила нас с товарищем "не бастовать, а покушать". И в ужин мы подняли лапки вверх. И... получили по металлической полной кружке чая (хотя до краев здесь обычно не наливают), картошку в мундире (какую-то зеленоватую) и селедку. А также по куску хлеба. Все. Хотя когда уговаривали нас поесть, то — вруны! — обещали дать и зеленый горошек. Но после того как уговорили, разумеется, про горошек забыли. История типичная.
Я выпросил у нянечки шашки. Играли с Владиком и Кириллом. Легко их обыграл. Они пытались взять реванш в поддавки, но и тут им не повезло.
С Владиком играли и в морской бой.
Вечером было особенно весело. По вечерам у нас в "дурдоме" — танцы... Алкаш Володька (из аборигенов) очень здорово играл на гармошке, а многие мои собратья по высшему разуму танцевали. Своеобразно — лихо, задорно. Особенно старался истинный любимец местной публики Юрка. Вообще-то он обычно либо сидел на полу, либо качался взад-вперед как маятник, либо долбил потным лбом стену, либо кричал что-то непонятно-звериное.
А тут Юрка плясал, двигался в такт музыке. Право, замечательно. Уж точно — не хуже наших кубиковских подростков, трясущихся в городском саду на дискотеке.
Юрку надо бы описать поподробнее. Он маленький и толстый. У него отсутствующий взгляд, вечно открытый рот, гипертрофированно большой череп, точно у Ленина.
Думаю, если раньше — в моей добольничной жизни — мне встретился бы такой человек — мне стало бы нехорошо. А тут я к нему привык. Юрка — один из нас.
Жена с тещей так и не приехали. Видимо, закрутились с какими-то делами. Я на них не обижался. Они же не догадывались, каково мне приходилось.
Вечер. Дали нам таблетки. Я их спрятал. На построение вообще не пошел. Стал бывалым. На ночь выпросил топчанчик из комнаты свиданий, матрац получил из палаты номер пять, где, в частности, жил Юрка. Неприятно, конечно, это было осознавать.
— Но ничего! — успокаивал я сам себя. — Прорвемся!
Санитарка выдала мне также таблетки снотворного. Это меня порадовало. А то вчера проснулся в три часа ночи. А потом и вовсе не спал.
Вообще, сотрудники заведения обо мне заботились. И, как ни странно, уважали. За что? Всех называли на ты, меня — на Вы.
Борис сегодня ходил домой, принес фотоаппарат со вспышкой. Хотел меня сфотографировать. Но я отказался. Все-таки фон не совсем подходящий... Так Борису и сказал. Он не обиделся.
Узнал весьма любопытный факт: оказалось, во всех двадцати отделениях больницы — психически больные. Многовато нас развелось.
Писал план действий на завтра — что мне предстояло сделать. Писал — и успокаивался. Так всегда со мной бывает. Сегодня еще следовало почитать любимую книгу, пописать дневник. Это оставалось на десерт. И вообще, я не тужил, хотя, конечно, многое меня тревожило. Тревожило будущее.
— А вдруг меня действительно квалифицируют как шизофреника, — переживал я, — куда мне потом деваться? Даже с неврозом, наверное, непросто будет устроиться на работу.
Впрочем, терзался я недолго. Сказалась потребность нервной системы в отдыхе. Я прилег и попытался вспомнить что-нибудь веселенькое. Что происходило за неделю? Кое-что трагикомическое припоминалось.
Вот один случай. Зашел в туалет, справил малую нужду, собрался выйти — закрыто. Начал стучать в дверь. Один псих (в туалете) проворчал:
— Не стучи, дай посрать!
И голой задницей сел на толчок.
Мне оставалось только дождаться — пока он завершит свое большое "дело".
Наступило утро. 6 часов. Еще один день пошел, как я находился в "дурдоме". Спал хорошо — как убитый. Таблетки, таблетки... Вместе с Владиком отнесли мой топчан на место. Положил свои простынки на шкаф в палате номер один. В хорошей палате — довольно чистой и спокойной. Вместе со всеми — в другую палату — класть белье не стал. Положишь со всеми, а потом — не дай Бог — спутаешь с чьим-то другим бельем. С Юркиным, например.
Неожиданно началась драка. Агрессор, вчера набросившийся на Панова, теперь бил ногами и руками кого-то другого.
Мы с Владиком разнимать их не рискнули, хотя поначалу робкие благие порывы имели. Побоялись. Подбежал санитар, все уладил. Побитого мужика уложили спать, а буйного агрессора увели в комнату свиданий, которая у нас одновременно и холл, и карцер... В зависимости от ситуации.
Мы сидели по-прежнему за фикусом.
Опять вызвал Тимур. Я проверил ему ошибки из нового послания на волю. Он и сейчас дал мне два апельсина.
Прокатился слух, что лидеру призывников Белому влепили сульфазин. Парень совсем притих.
Подошли призывники из другого крыла коридора. Рассказали забавный эпизод. Одного аборигена спросили:
— Сколько времени? Он в ответ:
— Одна секунда плюс пятнадцать часов минус три часа...
И т.д. В общем, стал накручивать немыслимые математические операции. Ребята следили, как могли, за ходом его мысли. Прибавляли, вычитали. Потом подсчитали, и оказалось — все верно — время назвал правильно.
Наступило два часа дня. Мои на горизонте все не появлялись и не появлялись. Видимо, на плечи тещи свалилось много сверхсрочной работы. Или, может быть, Наташа заболела? Она у меня слабенькая.
Бывший вожак постепенно приходил в себя. Попросил гитару, на которой он — согласно его словам — научился играть, как Юрка Антонов.
Заиграл. Лучше бы он этого не делал.
Потом бренчали все по очереди. Бренчал и я. Свои стародавние немногочисленные сочинения. Хотя гитару так и не смог толком настроить — композитор! Это сделал мощный гигант, алкаш Володька.
Он вообще мне понравился. Лицо у него излучало непритворную, изначальную доброту.
Подошел Юрок. Что-то прорычал. Один из призывников протянул ему половинку бутерброда. Юрка сначала взял, а потом бросил его на пол. Обиделся, увидев, что дали только половинку. Юрка — очень гордый человек.
К Владику приехали родители, понавезли жратвы, меня угостили. Целый кекс я слопал. Захотелось пить. Решился попить из-под крана в душевой. Вода — мутная. Попил. Вымыл руки. Сбавил воду из-под крана. И опять сполоснул руки, чтобы не подцепить какой-нибудь заразы. Даже от прикосновения к смесителю.
Сегодня в отделение пришел санитар по прозвищу Зверь. Им все время раньше пугал наш местный Леонид Андреев — Кирилл.
Зверь оказался не страшным. Да, матерился он колоритнее других, да, иногда давал пинка под зад пациентам... Но не более того.
Он несколько лет сидел.
Юрка где-то нашел сигареты. Полдня ходил по коридору, дымя и улыбаясь. Никто ему не мешал.
Жирный Алексей (Ваня) сегодня рассказывал, как в первый раз соблазнил свою невесту.
— Я пришел к ней домой и потребовал: "Дай, и все!" Она и дала.
— Бил? — почему-то спросил Владик.
— Нет, она сама дала.
— Интересно все же, — тревожно размышлял я, — почему к нам так долго не заглядывают врачи? Может быть, они в "дурдоме" вообще отсутствуют как класс? А те, что делали кардиограмму, — были просто переодетыми психами?
Регистратура "дурдома" выглядела чинно и пристойно. Вежливые тетеньки торчали в окошечке. Белые стены не раздражали. Я записал в карточке свои паспортные данные, сдал верхнюю одежду и кейс. И хотел было уже идти в саму больницу, как вдруг услышал какое-то дикое гоготанье — смеялась группа юношей лет семнадцати-восемнадцати... Смеялись, как я понял, над анекдотом. Эти ребята тоже приехали на обследование. Они мне показались очень странными и, мягко говоря, неадекватными.
"Боже мой, — подумал я, — с такими кретинами мне придется находиться в "дурдоме". Неприятно..."
Но я решил прежде времени не расстраиваться. Медсестра повела меня в отделение.
Когда я вошел в "дурку", то глазам своим бедным не поверил. По коридору ходили самые невероятные, самые настоящие сумасшедшие, отнюдь не призывного возраста. Бешеные глаза. Дефектные черепа. Все стрижены очень коротко, почти наголо. И — одинаковые серые (арестантские?) халаты. У меня подкосились ноги. Это не преувеличение и не метафора. Я понял, что угодил в отделение, где содержались лица, как говорится, "без критики". Это было отделение номер десять.
Я стоял в коридоре и не знал, что делать. Стучать кулаками? Кричать — отпустите меня назад, я абсолютно здоровый мужик, мама, роди меня обратно? Я был неподвижен, как столб. В моем сердце воцарился ужас.
Вывел меня из этого невеселого состояния один человек. Совсем мальчишка. У него, как ни странно, были нормальные человеческие глаза.
— Как тебя зовут? — спросил он. — Как ты здесь оказался?
И, не дождавшись моего ответа, добавил тихо и как-то равнодушно, точно констатировал факт:
— Поверь мне, ты здесь сойдешь с ума! Ведь придется спать в палатах, где все мочатся под себя, блюют, дерутся... Видишь, какие мы тут.
Затем он отвернулся. И стал довольно любезно разговаривать с нянечкой.
Она пожурила мальчика:
— Ты чего новенького пугаешь, бесстыдник? Не надо!
И ласково-ласково, точно сирена, обратилась ко мне:
— Тебя как зовут?
— Евгением, — солидно сказал я. (Мол, не какойнибудь идиот.)
— Женечка, значит. Ты, Женечка, ничего не бойся. Все будет хорошо. Ребята у нас сейчас хорошие, не буйные. Только Васенька и Петенька, разве. Да и то, если их не трогать, они и не бросаются ни на кого.
Она явно хотела меня успокоить. Огромное ей спасибо. Это были первые слова сочувствия, которые я услышал в больнице.
Нянечка попросила одного пациента принести мне стул. Тот принес молниеносно, точно по военному приказу.
Я сел в угол. И начал смотреть по сторонам.
Большинство пациентов ходило взад-вперед по длинному коридору.
Один из них постоянно подбегал к бачку с водой, который стоял в "моем" углу, и нервно, судорожно, частыми-частыми глотками пил. Руки у него дрожали.
Другой — иступленно молился. Третий — философ! — громко размышлял (не очень интересно, помоему) о смысле жизни. Он не обращался ни к кому конкретно. Ему вполне хватало самого себя.
Я сидел в углу и смотрел. Порою мне казалось, что я вижу какой-то странный сон. Точно Оле-Лукойе раскрыл надо мной свой самый черный зонт. Финала этого сна не предвиделось. Проснуться я не мог. Однако надо было жить. Жить. И я, как мог, подбадривал себя.
"Человек живет везде! — внушал я сам себе. — Бывают и более скверные ситуации".
Я стал ходить по коридору. Как все остальные. Тудасюда. Туда-сюда. Увидел врача. Попросил у него, так сказать, аудиенции. Врач впустил меня к себе в кабинет. Спросил, как меня зовут. И, по-моему, даже не выслушал ответа. Измерил мне давление, которое, как выяснилось, здорово подскочило. Измерил объем груди (зачем?), расспросил о причине моего появления в психушке. И... выпроводил назад в коридор. Несмотря на то, что я чуть ли не слезно попросил его разрешить мне посидеть хоть немного в кабинете. Но — увы и ах. Не положено. Кстати, забавно: как потом выяснилось, работал он в больнице фельдшером.
Я стал опять ходить по коридору. Туда-сюда. Тудасюда. И увидел в толпе безумцев... знакомые лица. В регистратуре больницы эти ребята мне показались неадекватными, а здесь же, в отделении, они были лучиками света в безумном царстве. "Лучики" тоже пребывали в шоке. Мы разговорились. И пришли к выводу, что для того, чтобы нам здесь элементарно выжить, — нужно держаться сообща. Ходить вместе, есть вместе (если здесь вообще кормят?), спать вместе, загородив местечко в конце коридора стульями. Спать на койках в палатах никому из нас не захотелось.
Один мой новый товарищ предложил устроить побег. Мы его не поддержали.
Я стал опять ходить взад-вперед. И увидел в конце коридора два замечательных уютненьких креслица, изящно прикрытых больничными пышными фикусами. Я понял, что это мое спасение. Усевшись на кресло, я вздохнул с облегчением. И... даже начал читать. Я взял с собой антологию русской поэзии за три века
"Лирика". Почитать, конечно, не удалось. Я поймал себя на мысли, что смотрю в книгу, а вижу фигу.
Я все еще не мог выйти из шокового состояния. Увидев, как я устроился, ко мне стали подходить мои товарищи по несчастью. И мы принялись обсуждать, как нам жить дальше.
Начался обед.
Один из призывников, самый шумный и отвязный, пригласил меня сесть за стол рядом с ним. Видимо, я чем-то приглянулся этому без пяти минут пахану.
Я не отказался. Мы "забронировали" себе отдельный столик. И стали ждать, точно в ресторане, когда подадут еду. И дождались. Пища пахла ничем не лучше, чем пахнут привокзальные туалеты. Есть ее я отказался. Сказал товарищам по несчастью, что просто пока не голоден. Всем же другим порекомендовал обязательно подкрепиться, что ребята и сделали.
После "обеда" я заприметил еще одного врача. Попросил аудиенции и у него. Он пригласил к себе в кабинет. Мы поговорили как нормальные люди. Мне даже показалось, что он меня за дурачка не принял. Он вежливо отвечал на все мои вопросы. Сказал, что скоро начнут нас обследовать, что больше месяца точно не продержат (тут я чуть не заплакал), что все будет в порядке. Расспросил меня об истории болезни, о работе. И — выпроводил назад в коридор. Находиться в кабинете не разрешил и он. Нельзя.
Впрочем, я уже не так и страдал. Ведь у меня был свой фикус и место в конце коридора. Своя железная амбразура.
Ко мне подсел какой-то молодой парень, тоже новичок. Из команды призывников. Но чем-то явно от них отличающийся. Некоей интеллигентностью, что ли. Она всегда, извините, на лице написана. Парень был напуган даже больше меня и явно хотел со мной подружиться. Он пролепетал:
— Нам нужно держаться с тобой вместе. Мне так страшно, так страшно. Я ведь по глупости сюда попал. Тетка, дура, упекла меня сюда. Я рисанулся, она меня сюда и затолкала. Веришь?
Он не дал мне ответить и продолжал:
— Так из-за своего характера я оказался в "дурдоме". Тут он умолк.
Глаза его отражали неподдельный испуг.
Он расспрашивал меня о психушке — точно старожила. Таким ему я, выходит, показался.
Поговорил еще с двумя призывниками, которые здесь находились уже несколько дней. (Кстати, сразу после нашей беседы их выписали.) Я успел их о многом расспросить. И был более или менее в курсе больничных дел. Информация о том, что мы очутились в отделении для буйных, подтвердилась.
— Гулять здесь не выпускают, — рассказали бывалые призывники. — Спать в палате невозможно. Там вши, тараканы, крысы и другие домашние животные. Домой никого не отпустят раньше чем через пять дней, даже если ты здоровей быка.
Пять дней — не месяц. Мне стало полегче.
Парень, которого тетка упекла в "дурдом" "из-за его характера", разоткровенничался:
— Когда я тебя здесь впервые увидел, то чуть в обморок от страху не упал. Ты меня напугал больше всех. Я был уверен, что ты — конченый дурдаш. Твой взгляд мне показался сумасшедшим. Да и борода у тебя, усы...
Я усмехнулся. Зачем он все это рассказывал? Наверное, он всегда говорил то, что думал. Несчастный...
Слава Богу, вскорости он умолк. Я обрадовался. Наконец-то у меня появилась возможность собраться с мыслями. Но — увы. То ли мыслей не оказалось, то ли просто здесь было очень беспокойно.
Ко мне подошел один из завсегдатаев "дурдома".
Представился:
— Панов.
И выразил желание со мной пообщаться. Оказалось, что меня ему нахваливал Семен Моисеевич (врач, который сказал, что здесь призывников держат до месяца).
Не начав беседы, Панов попросил разрешения перенести беседу на завтра:
— Не могли бы вы завтра пополудни мне уделить некоторое время? Я бы хотел описать вам свою Одиссею.
Могло сложиться впечатление, что сегодня у него заседания в горкоме или даже в обкоме КПСС. Так он был занят.
В любом случае, он поразил меня своей учтивостью и велеречивостью. Панов отошел. Я остался в своем кресле. Сидеть быстро надоело. Я опять начал ходить взад-вперед.
В коридоре ко мне обратился некий алкоголик Вова. И сразу начал выкладывать свою немудреную историю:
— Жил хорошо, но пил по-черному. Допился до ручкотрясения, голоса стали являться, нервный тик появился... Короче, полтора месяца я уже здесь кувыркаюсь. Не выпускают сволочи. И водки не дают. Представляешь?
Затем Вова взял жестяную общую кружку, зачерпнул из питьевого бачка какой-то мутноватой водицы и начал лихорадочно пить.
На ужин я не пошел. Сидел в своей зафикусной резиденции. И трепался с напуганным парнем. Наконец мы догадались познакомиться.
— Евгений.
— Владик.
Владик говорил без остановки. В общем, это даже было хорошо, что он оказался непомерно словоохотливым. Это отвлекало... Во всяком случае, мне уже нравилось его слушать и даже болтать с ним. Когда мы с ним трепались, я отдыхал от общения с другими милыми обитателями "дурдома". Еще я писал дневник и читал сборник лирических стихов, который всегда вселяет в меня надежду на лучшее.
Подошел Панов. Сказал, что имя его — Борис. И отошел. Потом опять подошел. Как челночок — есть такой термин в боксе. Из всего сказанного Борисом я почерпнул несколько любопытных фактов. Например, один. Оказывается, Семен Семенович Бобров, известный кубиковский поэт, семь лет сидел в тюрьме, рубил лес в Калининской области.
Удивительно: Семен Семенович — на вид тишайший, мирный дедушка. Хороши некоторые сентенции Панова. Цитирую. "Кто не жил в сумасшедшем доме, не сидел в тюрьме и не скитался нищим, тот не знает, что такое жизнь".
Что же, похоже, это правда. Но не дай Бог мне узнать про эту жизнь ВСЕ. "Если только можно, Авва Отче, чашу эту мимо пронеси!"
Борис проявил обо мне заботу. Ночью предложил спать в их палате. Палате номер один.
— Мое место возле окна — ваше! — сказал этот добрый человек.
Я отказался. Но в любом случае — спасибо Борису.
Он остался и в "дурдоме" человеком.
Борис иногда говорил диковинные вещи, которые меня, абсолютно лояльного к власти человека, даже пугали:
— Коммуняки скоро рухнут, вот увидите. Но вместо них придут другие, еще хуже. Совсем голодные, и нас, простых людей, будут есть. Жрать нас будут троглодиты!
— Зачем? — удивился я.
— Ну, это я в фигуральном смысле, — неожиданно для меня сказал Панов. — Когда придут новые коммуняки, я от них улечу. Сожрать меня они не смогут.
— А вы умеете летать? — улыбнулся Владик.
— Умею, — ответил Панов, — Это не сложно. Я расставляю широко руки и низко-низко парю над нашим коридором. Я бы вылетел в окно, но оно у нас на решетках. А на воле я не летаю.
— Почему? — спросил я.
— А зачем летать на воле?! — сказал Борис. — На воле и жить можно.
— Продемонстрируете нам свое умение? — ехидно спросил Владик.
— Конечно, — ответил Панов. — Но для этого нужно, чтобы вы здесь пожили примерно полгодика…
Видя, какие у нас после его слов стали физиономии, Панов быстренько отбежал в другой конец коридора.
По отделению пронеслась информация обо мне. Все узнали, что я с высшим образованием. Учитель русского языка и литературы. В глазах пациентов я начал читать некое уважение ко мне. Панов также узнал от Семена Моисеевича, что я напечатал несколько заметок в районной газете "Трудная новь".
Шепнул мне:
— Из вас выйдет настоящий писатель. У вас взгляд талантливый. И жизнь нелегкая.
Я поблагодарил его за добрые слова.
Первый день в "дурдоме" остался за плечами. Самое трудное, по моим представлениям, ожидало меня впереди. Ночь. В отделении отбой — в девять часов. Где же спать? Я попытался уговорить санитаров разрешить мне провести ночь в "моем" кресле. За фикусом. Сильно просил. Санитары не разрешили. А вот нянечки — воистину святые женщины! — принесли мне в порядке неимоверного исключения топчан из комнаты свиданий, поставили два стула под голову и ноги, выдали белье (его выдали всем, не только мне) и пожелали мне спокойного сна.
Таким образом, я получил шикарную койку в общем коридоре, который тогда мне показался райским местом.
Перед сном нас построили. И новичков, и ветеранов. Пересчитали. Вручили какие-то таблетки, которые — "мы в унитаз, кто не дурак".
Объявили отбой. Свет остался включенным. Свет вообще никогда не выключали в "дурдоме".
Я пытался заснуть, но не мог. По коридору, точно так же, как днем, ходили чуды-юды в своих серых, не самых симпатичных халатах.
В разных концах коридора начались игры в карты. Милые ребятишки бросали карты на стол так, как будто играли в домино. Треск и шум стоял страшный.
Я понял: день в "дурдоме" смешивается с ночью, прошлое с настоящим, явь со сном (бессонницей), жизнь со смертью, ум с безумием. Словом, все как на воле. Только в гипертрофированной форме.
Подошел Панов, прочитал стихи (странно: я не понял — чьи). Пожелал спокойной ночи и откланялся:
— До завтрашнего утра, мой милорд, побеседуем, если вы позволите, утром!
Он ушел, а я еще читал свою любимую книгу стихов. Этот сборник "Лирика" (антология русской поэзии за три века) всегда со мной. Где он только не бывал! А теперь вот попал и в "дурдом".
Я все пытался заснуть, но, увы, тщетно.
Подбежал молоденький мальчишка. Тот самый, который пугал меня, когда я только оказался в больнице.
Познакомились. Он тоже начал рассказывать о своей судьбе, о жизни в "психушке". Звали его Кириллом.
— Я здесь восемь дней. Поначалу было жутко, а потом ничего — привык. Живу. Ты не дурак, что на стульях в коридоре остался ночевать. Правильный поступок. В палатах всякое может приключиться. Вчера, например, у одного из нашей палаты припадок случился. Он выбежал в коридор, высадил головой оконное стекло, начал что-то кричать... Хорошо — санитары не спали, быстренько его успокоили. Сейчас он дрыхнет, связанный ремнями.
Потом парень культурно пожелал мне спокойной ночи. И удалился.
Спать мне расхотелось окончательно. Но я сделал очередную попытку и... как ни странно, провалился в туманное, почти бесчувственное забытье.
Проснулся. Подумал, что уже часа три ночи. Оказалось — понял из разговора нянечек — только час. Даже утро еще не наступило. Пожилая сердобольная санитарка (старшая!) предложила мне слабенького снотворного. Я его, не раздумывая, выпил и проспал, как убитый, до шести утра. Как раз до подъема.
Собрав свою постель и положив ее в указанный нянечкой специальный ящик, я спрятался за фикус. И продолжил писать свой дневник, который я всегда пишу по фотографическому принципу — что есть, то и есть.
Из второй палаты вынесли несчастного, скорченного и тощего мальчика-инвалида. Ему нужно было сдавать анализ мочи. По команде санитарки двое дурдашей сняли с него штаны, и тот прямо в коридоре помочился в банку.
Мочиться самостоятельно этот бедняга не мог.
Я продолжил заполнять дневник. Итак, первые —
"милые"! — сутки я продержался. Предстоял новый день. Вот его-то я и хотел использовать на полную катушку. Где и когда я имел такую возможность — и необходимость! — читать и писать с утра до ночи?!
Я начал вспоминать, что происходило еще интересного вчера? И вспомнил такой эпизод. Вечером я заметил в нашем коридоре молодого человека, на удивленье хорошо одетого. Он был не в больничном халате, а в цветастой рубахе и джинсах. Утром я его не видел. Парень беседовал с санитаром. Я подумал, что он доктор, на худой конец — тоже санитар. Я подошел к нему. Извинился. И жалобно так попросил у него разрешения спать на кресле в коридоре.
Парень рассмеялся.
Он тоже оказался пациентом. Только с огромным стажем. Три года вообще не выходил из психушки. Сейчас получил право на краткие свидания на воле. А всего в "дурдоме" к тому времени он "отмахал" восемь лет.
Он совершил преступление (какое — я не стал расспрашивать). Суд признал, что совершил он его в невменяемом состоянии.
В семь часов, после того, как немного посочинял грустные, трагические стихи, я решил передохнуть.
Ходил по обыкновению взад-вперед.
Увидел заведующую отделением. Она меня пригласила к себе в кабинет. Разговор начался с ее обидного, но резонного вопроса:
— Почему в армию не хотите?
Я ответил, что, мол, наоборот — хочу! Лишь бы отсюда поскорее убраться!
Она не поверила. Потом стала расспрашивать, что у меня болит. Я ответил, что у меня все в порядке. Только, мол, сплю плохо, мучает иногда бессонница, нервничаю из-за пустяков, сердце болит... Нервы, видимо, расшатаны.
Она хмыкнула. И сказала:
— Ну ладно, идите, скоро начнем вас всех обследовать.
Заведующая не обманула — обследования потихоньку начались. Врачи стали проявлять к нам, призывникам, хоть какой-то интерес.
Мне сделали ЭКГ. Она оказалась нормальной. Это радовало. Значит, сердце в порядке. Но оно же действительно у меня нередко болит. Может быть, меня мучает невроз? Невроз сердца?
Позвонить домой не разрешили. А то я хотел через знакомого областного поэта и журналиста Сергея Рогова дать весточку о себе. И о том, что мне здесь, в больнице, было необходимо.
А необходимо мне было следующее: мыло в мыльнице, большая тряпка из марли (чтобы использовать в качестве полотенца, настоящее полотенце жалко!), много витаминозной еды, дабы поддерживать организм — виноград, орехи, курага, бутерброды с сыром, а также — как роскошь! — две бутылочки лимонаду (одну бутылочку попросил Владик, про которого никто из домашних даже не знал, где он находился).
Я также нуждался в томе Вересаева (моего любимого писателя) и в новой толстой тетради для записей.
Еще я хотел сообщить своим родным, что ходить ко мне нужно каждый день, но по очереди. Сначала, например, жена, потом теща. Вместе не нужно. Так им было бы тяжело. Пожалел...
Почему я хотел просить именно о каждодневных визитах? Все очень просто. Те, к кому приходили родные, имели право сидеть хоть до трех дня в замечательной, тихой и спокойной комнате свиданий.
Увы — звонить нам, сумасшедшим, не положено. Забавное дело — тетка Владика, которая его яко-
бы упекла в "дурдом", оказалась не его родной тетей (как я подумал), а врачом областной комиссии. Владик просто ее так называл — тетка...
Он что-то этой врачихе сказал невежливое, она его и отправила в психушку. Мораль: будь вежлив! Это полезно и необременительно.
Я опять отказался употреблять местную бурду. Отказался и Владик. И вот мы с ним уже вторые сутки ничего не ели, держали, так сказать, необъявленную голодовку.
Завтрак — а мы даже не встали с кресел. И ничего — от истощения пока не умерли. К тому же Кирилл угостил меня двумя яблоками. Одно я, разумеется, отдал товарищу, который напоминал голодного льва.
Мне же, как ни странно, есть особенно не хотелось. И чувствовал я себя далеко не худшим образом. Только голова стала немножко болеть и давление подскочило (измерил Семен Моисеевич). 140/80. Раньше такого со мной не случалось.
Разговорились с Кириллом. Его фамилия (по отчиму) Манишвили. Сам он русский. Оказалось, что он в психушке… по б л а т у. Бывает и такое. Дело в том, что на этом хрупком, юном шестнадцатилетнем мальчике — две уголовные статьи. Я попросил Кирилла рассказать поподробнее, как так получилось?
Он согласился.
— Мы, трое одноклассников, в тот день изрядно подвыпили. Ну и решили продлить удовольствие... Девчонок "подснять". Зашли в общагу музыкального училища, в одну комнату. Там какой-то парень с пятнадцатилетней девчонкой трахались. Мои друзья оттолкнули паренька. И стали насиловать девчонку. Сделали свое дело. Сидели, балдели. Вдруг парень этой девочки спохватился (несколько поздновато!) и огрел стулом одного из моих "корешков". Тогда я этим же стулом огрел парня. Потом появились — откуда ни возьмись! — дружинники. Повязали нас. Всем повесили статьи. И мне в том числе. Избиение, изнасилование... А я-то лично в чем виноват? Ведь я только в отместку ударил того парня. Только товарищей защищал... И малолетку ту вовсе не трахал...
До конца Кирилл свою историю не дорассказал, но мне и так все было ясно. Его родители, чтобы избежать суда над мальчиком, спрятали его в "дурдоме". Придумали, что у парня расшатанная психика.
Кирилл очень удивился, узнав, что я печатался в районной газете "Трудная новь".
Он и сам раньше публиковался в этом боевом пропагандистском листке. Как фотограф. Даже премии какие-то получал. А теперь ему предстояло не фотографией заниматься, а сидеть в "дурдоме", как минимум, полгода — пока суд не закончится.
Но Кирилл держался молодцом. Не хныкал. И надеялся на лучшее.
А вообще, фантастическая штука — судьба человеческая. Человек сделал одну ошибку — и полетело все в тартарары.
Этот мальчик побывал уже и в восемнадцатом отделении, где находились уголовники.
Кирилл рассказывал про это отделение со смаком. Без этого Кирилл был бы не Кирилл. Впрочем, почти все, о чем он рассказывал, действительно не веселило.
Про восемнадцатое отделение:
— Там только одна палата. Врачей практически не бывает. Только санитары, которые в комнату поодиночке не входят — во избежание непредвиденных случаев. Пищи там не дают. Вернее, дают, но весьма своеобразно. Выставляют большой жбан с баландой и бросают несколько ложек на стол. Кто схватил ложку — тому повезло, тот поел из общего котла. Кто не схватил — остался голодным. Бывало, что в отделении умирали от голода. Случалось людоедство... В наше окошко иногда видно: из восемнадцатого отделения выносят большие рулоны бумаги. Это не бумага, это трупы, завернутые в бумагу. Мужеложство там развито повсеместно. Сильнее, чем в тюрьме, хотя в тюрьме я не сидел. И точно сравнивать не взялся бы.
Чтобы как-то умерить мрачный повествовательный пыл моего юного друга, я попытался перевести разговор на другую тему. Заговорили о женщинах. Кирилл тут же нашел что сообщить про... женское отделение:
— У баб еще хуже. Замечал — по ночам штукатурка сыплется? Это потому что они над нами срока мотают. Мужиков туда не пускают — мужиков "психички" насилуют.
Я улыбнулся. Но потом вспомнил, что об этом же мне рассказывал и наш санитар Володя.
Из призывников к нам с Владиком поговорить часто приходил мой кубиковский земляк Алексей, которого здесь все называли Ваней. Сев на пол (именно на пол) своим неимоверно толстым задом, он пыхтел как паровоз и порою (если просили) рассказывал о себе.
Ваня выглядел, конечно, очень болезненно, но рассуждал, как ни странно, весьма правильно.
Хотел, например, быть отцом маленькой дочки. "Я бы ее так любил, так любил! Воспитывал бы..."
Говорил, что труд на фабрике — это его вклад в дело обороны страны. Народ и партия едины. Партия — ум, честь и совесть нашей эпохи. Экономика должна быть экономной. И т.д.
Окончил он семь классов вспомогательной школы. Дальше учиться не захотел. Пришел к директору и — цитирую — выпалил:
— Ухожу от вас в пизду, дайте справку о семилетнем образовании...
— Так и сказал — в пизду? — полюбопытствовал насмешливый Владик.
— Так и сказал, а чего с ним цацкаться, с директором-то.
Девушке восемнадцатилетнего Вани недавно исполнилось двадцать пять. Она была замужем. Развелась. У нее — ребенок. Мечта Вани — на ней жениться. Он даже сватался. Но ее родители оказались против. Как Ване объяснили — по причине его молодости. Между тем, любвеобильная невеста уже забеременела и от него.
Ваня:
— Как я ее люблю, как люблю — до страсти! Но выйду из больницы — дам ей все же пизды, а то врачу, кажется, что-то про меня, падла, плохое наплела.
— Да уж не бей! Зачем?! — пролепетал я.
— Ладно, может, и не буду! — неуверенно согласился Ваня.
Любил Ваня рассказывать и о своих домочадцах.
— Отец-то у меня хороший мужик был, но пил много и свихнулся. Ему укол — и на тот свет.
— ?
— Теперь мы с матерью и отчимом живем. Вернее — жили с отчимом. Он тоже пил, я его за это пиздил. Сейчас он в ЛТП. На Оранжевом проспекте. Там у нас, в Кубиковске, спецзаведение. Зона, короче. Есть у меня и сестра.
— В обычной школе учится? — спросил Владик.
— В обычной.
Закончилась эта беседа грустным, но очень патриотичным Ваниным вздохом:
— Эх, поскорее бы в цех! Как там сейчас?
Регулярно подбегал любопытный Панов. Биографию свою — Одиссею — не рассказывал, хотя постоянно обещал. Сейчас сообщил, что отныне всегда будет ходить в областную библиотеку, дабы прочитать мои произведения, опубликованные в нашей "районке". Поделился также, что планирует снимать фильм как режисер-любитель. Камеру, якобы, уже приобрел. Фильм — по рассказам Чехова.
— Тебе тоже роль подберу! — произнес Панов торжественно.
Захотел также оказать мне меценатскую поддержку в издании сборника моих заметок, напечатанных в
"Трудной нови".
Панов отошел, потом опять пришел. Уже с какимто местным хлопцем, на вид очень спокойным. Видимо, он — тоже будущий артист... Оказалось, это не артист, а доморощенный Кулибин. Он показал мне какую-то диковинную схему:
— Вот смотри, хочу сам телевизор сделать... Борис, как всегда, вмешался:
— Схема хорошая. Но ее надо немного усовершенствовать. Я тебе потом подскажу — как!
Борис опять отошел.
Неожиданно у него возникла какая-то перебранка с очень мрачным, узколобым больным. Тому не понравилось, что Боря ночью вслух читал стихи. Пациент накинулся на бедного Панова, как тигр на ягненка (правда, хорошее, свежее сравнение?)...
Панов молниеносно сориентировался — даром, что ли, жил в "дурке" годами — поставил между собой и агрессором стул. И защитил себя, как герой.
Низколобый пациент кричал печальные фразы:
— Чего ты подкалываешь, чего? Чего ты хочешь? Боря отвечал по обыкновению гениально:
— Я хочу, чтобы штык приравняли к перу...
Смешно, конечно, было жить в больнице. Но стало не очень смешно, когда я осознал, что начал путаться во времени. Сколько я к тому времени находился в
"дурдоме"? Спросить у ребят я стеснялся. Боялся, что сочтут за идиота. И все же? Сколько? Мне казалось, что я пребывал на "обследовании" целую вечность, что я даже родился в больнице.
— Неужели вся прошлая жизнь мне приснилась? — мелькнуло как-то раз в башке тревожное сомнение.
Даже в своем дневнике я начинал путаться во временах — писал то в настоящем, то в прошедшем времени. Завотделом писем нашей районной газеты, куда я писал заметки, меня бы за это не похвалил.
Лидера призывников — мы его за цвет волос прозвали Белым! — сегодня связали за буйство и сделали ему укол. Он присмирел. Подошел к нам. Разговорились.
Он, закончив восемь классов, тоже пришел к директору школы с просьбой отпустить его на все четыре стороны.
Стал чернорабочим. Его мечта — трудиться начальником киносети, на худой конец — заместителем начальника. Для этого, он решил, ему необходимо поступить на курсы киномехаников.
Мне показалось, что он спутал учебные заведения. Я начал чувствовать себя в "дурдоме" вполне нормально. Постепенно вошел в ритм местной жизни. В больнице было действительно забавно. Я часто смеялся, может быть, даже очень часто. Во всяком слу-
чае, намного чаще, чем дома.
Есть почти не хотелось. А вот голова немного кружилась. От голода и нервного перенапряжения, наверное.
Я слонялся по коридору, вдруг из одной палаты вышел высокий поджарый мужик в джинсах. Он был полуобнажен, его торс и плечи украшали красноречивые уголовные наколки.
— Здравствуйте! — сказал я.
— Привет, учитель, — сказал мужик, — зайди ко мне.
Я зашел в палату и не поверил своим глазам. В просторной и чистенькой комнате стояла одна койка, на тумбочке красовался телевизор, на столе в большой глубокой тарелке лежали виноград, яблоки и апельсины.
— Меня зовут Тимур, — сказал незнакомец. — Я законник. Прохожу по одному делу, сейчас меня проверяют — вменяемый я или нет. Я о тебе справки навел. Дураки о тебе хорошего мнения, врачи — тоже. Я тут маляву на волю сочинил, проверь ошибки, не сочти за труд. А то я не люблю выдавать тексты с ошибками. Это мое письмо адвокату.
Я стал читать письмо. В нем говорилось о том, что Тимур Иванов делал с 5 по 20 марта 1986 года. Выходило, что он ездил на рыбалку вместе со своей подругой.
В письме, написанном четким, бисерным почерком, я не нашел ни одной ошибки. Запятые были расставлены очень грамотно — как нас учили в институте.
Я прочитал письмо и сказал Тимуру, что ошибок нет.
Он ответил:
— Это хорошо. Благодарю тебя. Можешь идти. И дал мне два апельсина.
Я вышел в коридор. Побрел к себе — за фикус. Рассказал Владику о встрече с Тимуром и поделился с ним апельсином. Владик сказал, что ему уже рассказывали про Тимура.
— Говорят, он на зоне провел пятнадцать лет, — сказал Владик, — а всего ему тридцать шесть. Он в общую столовую не ходит, ему каждый день братки приносят передачи, они их называют кабанчиками. А еще говорят, что этот Тимур — глава кубиковской мафии.
— Понятно, — сказал я. — Видишь, с какими людьми мы тут общаемся…
Наконец-то свершилось — все дождались моего и Владикова отступничества от идеи. Мы оказались жалкими и презренными оппортунистами. Одна нянечка все-таки уговорила нас с товарищем "не бастовать, а покушать". И в ужин мы подняли лапки вверх. И... получили по металлической полной кружке чая (хотя до краев здесь обычно не наливают), картошку в мундире (какую-то зеленоватую) и селедку. А также по куску хлеба. Все. Хотя когда уговаривали нас поесть, то — вруны! — обещали дать и зеленый горошек. Но после того как уговорили, разумеется, про горошек забыли. История типичная.
Я выпросил у нянечки шашки. Играли с Владиком и Кириллом. Легко их обыграл. Они пытались взять реванш в поддавки, но и тут им не повезло.
С Владиком играли и в морской бой.
Вечером было особенно весело. По вечерам у нас в "дурдоме" — танцы... Алкаш Володька (из аборигенов) очень здорово играл на гармошке, а многие мои собратья по высшему разуму танцевали. Своеобразно — лихо, задорно. Особенно старался истинный любимец местной публики Юрка. Вообще-то он обычно либо сидел на полу, либо качался взад-вперед как маятник, либо долбил потным лбом стену, либо кричал что-то непонятно-звериное.
А тут Юрка плясал, двигался в такт музыке. Право, замечательно. Уж точно — не хуже наших кубиковских подростков, трясущихся в городском саду на дискотеке.
Юрку надо бы описать поподробнее. Он маленький и толстый. У него отсутствующий взгляд, вечно открытый рот, гипертрофированно большой череп, точно у Ленина.
Думаю, если раньше — в моей добольничной жизни — мне встретился бы такой человек — мне стало бы нехорошо. А тут я к нему привык. Юрка — один из нас.
Жена с тещей так и не приехали. Видимо, закрутились с какими-то делами. Я на них не обижался. Они же не догадывались, каково мне приходилось.
Вечер. Дали нам таблетки. Я их спрятал. На построение вообще не пошел. Стал бывалым. На ночь выпросил топчанчик из комнаты свиданий, матрац получил из палаты номер пять, где, в частности, жил Юрка. Неприятно, конечно, это было осознавать.
— Но ничего! — успокаивал я сам себя. — Прорвемся!
Санитарка выдала мне также таблетки снотворного. Это меня порадовало. А то вчера проснулся в три часа ночи. А потом и вовсе не спал.
Вообще, сотрудники заведения обо мне заботились. И, как ни странно, уважали. За что? Всех называли на ты, меня — на Вы.
Борис сегодня ходил домой, принес фотоаппарат со вспышкой. Хотел меня сфотографировать. Но я отказался. Все-таки фон не совсем подходящий... Так Борису и сказал. Он не обиделся.
Узнал весьма любопытный факт: оказалось, во всех двадцати отделениях больницы — психически больные. Многовато нас развелось.
Писал план действий на завтра — что мне предстояло сделать. Писал — и успокаивался. Так всегда со мной бывает. Сегодня еще следовало почитать любимую книгу, пописать дневник. Это оставалось на десерт. И вообще, я не тужил, хотя, конечно, многое меня тревожило. Тревожило будущее.
— А вдруг меня действительно квалифицируют как шизофреника, — переживал я, — куда мне потом деваться? Даже с неврозом, наверное, непросто будет устроиться на работу.
Впрочем, терзался я недолго. Сказалась потребность нервной системы в отдыхе. Я прилег и попытался вспомнить что-нибудь веселенькое. Что происходило за неделю? Кое-что трагикомическое припоминалось.
Вот один случай. Зашел в туалет, справил малую нужду, собрался выйти — закрыто. Начал стучать в дверь. Один псих (в туалете) проворчал:
— Не стучи, дай посрать!
И голой задницей сел на толчок.
Мне оставалось только дождаться — пока он завершит свое большое "дело".
Наступило утро. 6 часов. Еще один день пошел, как я находился в "дурдоме". Спал хорошо — как убитый. Таблетки, таблетки... Вместе с Владиком отнесли мой топчан на место. Положил свои простынки на шкаф в палате номер один. В хорошей палате — довольно чистой и спокойной. Вместе со всеми — в другую палату — класть белье не стал. Положишь со всеми, а потом — не дай Бог — спутаешь с чьим-то другим бельем. С Юркиным, например.
Неожиданно началась драка. Агрессор, вчера набросившийся на Панова, теперь бил ногами и руками кого-то другого.
Мы с Владиком разнимать их не рискнули, хотя поначалу робкие благие порывы имели. Побоялись. Подбежал санитар, все уладил. Побитого мужика уложили спать, а буйного агрессора увели в комнату свиданий, которая у нас одновременно и холл, и карцер... В зависимости от ситуации.
Мы сидели по-прежнему за фикусом.
Опять вызвал Тимур. Я проверил ему ошибки из нового послания на волю. Он и сейчас дал мне два апельсина.
Прокатился слух, что лидеру призывников Белому влепили сульфазин. Парень совсем притих.
Подошли призывники из другого крыла коридора. Рассказали забавный эпизод. Одного аборигена спросили:
— Сколько времени? Он в ответ:
— Одна секунда плюс пятнадцать часов минус три часа...
И т.д. В общем, стал накручивать немыслимые математические операции. Ребята следили, как могли, за ходом его мысли. Прибавляли, вычитали. Потом подсчитали, и оказалось — все верно — время назвал правильно.
Наступило два часа дня. Мои на горизонте все не появлялись и не появлялись. Видимо, на плечи тещи свалилось много сверхсрочной работы. Или, может быть, Наташа заболела? Она у меня слабенькая.
Бывший вожак постепенно приходил в себя. Попросил гитару, на которой он — согласно его словам — научился играть, как Юрка Антонов.
Заиграл. Лучше бы он этого не делал.
Потом бренчали все по очереди. Бренчал и я. Свои стародавние немногочисленные сочинения. Хотя гитару так и не смог толком настроить — композитор! Это сделал мощный гигант, алкаш Володька.
Он вообще мне понравился. Лицо у него излучало непритворную, изначальную доброту.
Подошел Юрок. Что-то прорычал. Один из призывников протянул ему половинку бутерброда. Юрка сначала взял, а потом бросил его на пол. Обиделся, увидев, что дали только половинку. Юрка — очень гордый человек.
К Владику приехали родители, понавезли жратвы, меня угостили. Целый кекс я слопал. Захотелось пить. Решился попить из-под крана в душевой. Вода — мутная. Попил. Вымыл руки. Сбавил воду из-под крана. И опять сполоснул руки, чтобы не подцепить какой-нибудь заразы. Даже от прикосновения к смесителю.
Сегодня в отделение пришел санитар по прозвищу Зверь. Им все время раньше пугал наш местный Леонид Андреев — Кирилл.
Зверь оказался не страшным. Да, матерился он колоритнее других, да, иногда давал пинка под зад пациентам... Но не более того.
Он несколько лет сидел.
Юрка где-то нашел сигареты. Полдня ходил по коридору, дымя и улыбаясь. Никто ему не мешал.
Жирный Алексей (Ваня) сегодня рассказывал, как в первый раз соблазнил свою невесту.
— Я пришел к ней домой и потребовал: "Дай, и все!" Она и дала.
— Бил? — почему-то спросил Владик.
— Нет, она сама дала.
— Интересно все же, — тревожно размышлял я, — почему к нам так долго не заглядывают врачи? Может быть, они в "дурдоме" вообще отсутствуют как класс? А те, что делали кардиограмму, — были просто переодетыми психами?
* * *
Новость — веселая! — обрушилась на голову. Выяснилось, что у агрессивного психа Пети, который кидался на Панова и бил ногами другого аборигена, любимое место отдыха — наше, за фикусом.
Это сообщила нам одна из нянечек.
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
Мы поняли с Владиком, что совершили ошибку, близкую к роковой. Интересно — почему Петя нас до сих пор не убил и даже не ударил?
Нянечка шепнула нам очень деликатно:
— Петруша — человек особенный. Пользуется в больнице большим авторитетом. Он до ужина работает, а потом приходит сюда, к фикусу. И вот уже несколько дней его резиденция занята.
Мол — выводы делайте сами. Я сказал Владику:
— С одной стороны, ясно, что если место ему не уступить, то мы обречены. С другой стороны, если уступить место — то ничего хорошего нам тоже не светит. Больше в больнице в относительной безопасности находиться просто негде.
Владик, точно потеряв дар речи, испуганно молчал. Мы-таки решили рискнуть — из-за фикуса не выходить. К тому же сам Петя нас пока ни о чем не просил. Даже не намекал... Хотя нет, вру — однажды он обмолвился — при нас! — медсестре:
— Вот дожил, даже отдохнуть негде.
И жалостливо сел в коридоре на корточки. Мы затаились. И стали ждать.
Мы, призывники, разговорились со Зверем. Видимо, мы ему понравились. Он раздобрился, выпустил нас на лестничную площадку покурить. Много порассказал разных случаев из своей богатой санитарской практики. Продемонстрировал нам шрам на голове — это его кто-то из буйных лопатой "уважил".
Зверь нам разрешил потрогать шрам. Мы все по очереди потрогали и сочувственно повздыхали. Спросить, где буйный пациент достал в отделении лопату, я не рискнул. Побоялся потерять расположение Зверя — вдруг бы он заподозрил, что я ему не верю.
— Страшнее всего, — делился впечатлениями Зверь, — в женском отделении. Раз зашел туда передать знакомой алкашке ("белая горячка") сигареты и увидел следующее: кто-то из этих бабенок ходил без трусов, кто-то без платья, почти все были лысые (чтобы вши не разводились). Я тогда попал к ним во время обеда. Одна чернявенькая влезла на стол и начала разбрасывать миски. Я еле ноги унес. Справиться с ними невозможно. Мужику хоть врезать можно. Бабу бить вроде нельзя. А даже если ее и ударишь — ей все по фигу. Кулаками от нее ничего не добьешься. Ни от психички, ни от нормальной. Потому что любая баба — это дьявол в юбке.
Зверь оказался философом. А кто бы мог подумать?
Белый (он же будущий начальник киносети) совсем заговорился. Сначала всем нам поведал, что он родом из Жордевки, потом вспомнил, что из Слесаревки. В дальнейшем заключил, что он из Никифоровки. И вот последняя информация. Из его же уст:
— Я родился и живу в областном центре, в Кубиково. Но вообще-то на карте генеральной — это Дмитриевка.
Стало ясно, что парень здесь находится неслучайно. Наконец-то пришли Наташа и Эмма Ивановна.
Они меня в наших пенатах довольно долго искали. Какой-то санитар (болван) сказал им, что я (откуда он меня знал?) не в десятом, а в третьем отделении. Потом все-таки заглянул к нам — полюбопытствовал. И нашел меня как раз в десятом. Спасибо ему!
Говорили мы ровно час. Столько, сколько нам разрешили. Родные сообщили радостные вести, что в "районке" напечатали мою большую статью под псевдонимом о Среднеспасском школьном литературном кружке и маленькую заметочку — где я (скажите, какой мэтр!) представил молодую поэтессу Марину Дюшину.
Поел яблок, винограда. Отвел душу. Еще они принесли голубцов, варенья, воблы. Это я оставил в общем холодильнике про запас.
Дома про меня никто не спрашивал, кроме, как ни странно, Николавны, вдовы Наташиного дедушки. Теща сообщила родственникам, что я в терапевтическом отделении. На обследовании. Такую мы, говоря шпионским языком, придумали легенду. Во время встречи в основном говорил я. Рассказывал о нашем житье-бытье. Они слушали и сочувствовали.
По-моему, они стали сомневаться в моем душевном здоровье. Смотрели на меня как-то подозрительно.
Когда они ушли — курил на лестничной клетке (спасибо Зверю — разрешил). Выкурил полсигареты. Было приятно. Но сердчишко сразу заныло. Чуть-чуть.
Странная вещь: все наши призывники считали друг друга у/о — достойными психушки.
Писал, писал свой бесконечный дневник. Все наверняка думали, что я окончательно свихнулся. Либо свихнулся оттого, что пишу, либо пишу оттого, что свихнулся. Кажется, так Ирвинг Стоун писал о Ван Гоге.
Конечно, я должен был производить странное впечатление. Судите сами — бородатый, усатый выпускник ВУЗа сидел за фикусом в "дурдоме" и что-то день и ночь писал...
Земляк Ваня констатировал, чему он научился во вспомогательной школе:
— Читать, писать и даже считать немножко.
Немало. Я и в нормальной школе научился только тому же.
Санитар мыл наш узенький коридор, нас с Владиком выгнал в общее пространство.
Постепенно я становился, как все. Ел то, что ели все, отдыхал, как все. Лицо у меня, наверное, тоже изменялось…
Играл вместе с остальными призывниками в карты, в дурака. Один длинный парень все время ходил взад-вперед, как маятник. Наверное, на воле он занимался спортивной ходьбой. Один из наших предложил ему сигарету и твердо потребовал:
— Хватит тебе накручивать километры! Покури лучше!
Тот замахал руками. Мол, отстань от меня... Дай мне делать то, что я люблю. А именно — ходить.
Кажется, "Маятник" (именно так его называли мои товарищи) был глухонемым.
Другой абориген тоже все время ходил. Но при этом что-то всегда говорил. Например:
— Я часовой государства, я стою возле знамени.
Или просто бубнил себе что-то под нос. Как и я иногда — на воле.
Над ним все наши смеялись.
Если бы они узнали, что и я так иногда бормотал себе что-то под нос — они бы, наверное, удивились.
В карты играть надоело. Ходил. Потом слушал рассказы одного из наших про "1000 мелочей" (так в больнице называли холл).
В холле, точно в английском Гайд-парке, разрешалась делать почти все.
Вчера один снял штаты и запросто помочился в ведро. Приехали новые медсестры и сообщили, что выходные у нас пропали даром. Врачи, которые должны были нас обследовать, по выходным в "дурдоме" не работают.
Меня это почему-то даже не расстроило — на быструю выписку я к тому времени надеяться уже перестал.
Борис делился своими познаниями про фонограф, Большую советскую энциклопедию, зоофилию, про что-то еще. Болтал обо всем, но чересчур быстро.
Одна-две фразы — и он уходил (в прямом и переносном смысле) в сторону.
Можно было ему и не отвечать. Фактически он говорил с самим собой. Я (или кто-то другой) служили просто фоном для его высказываний.
Опять началась "дискотека". На этот раз в нашем (за фикусом) углу. Мне почему-то стало в больнице совсем не страшно. Все происходило как обычно. Володя играл, другие хлопцы слушали, Юрка танцевал. Интересно, что охотнее всего Юрка танцевал под песню "Барабан". Если мне повезет, и я когда-нибудь встречу поэта Вознесенского, скажу ему, какой бескрайней любовью он пользовался в нашем отделении.
Обычно Юрка плясал следующим образом. Встав посередине коридора, он ритмически под музыку качался взад-вперед. Все. А сегодня он даже поцыгански потряс плечами, чем привел в неописуемый восторг благодарную публику.
Один из призывников (какой-то паршивец) решил подставить под зад Юрке стул, пока наш маэстро отплясывал. Юрка заметил и нервно оттолкнул стул.
Я запретил призывнику издеваться над танцором диско...
Меня слушались в больнице.
Володя не только хорошо играл на баяне, но и пел неплохо.
Борис сообщил, что построит в одной из школ области бассейн и запустит туда дельфинов.
— На радость детям! — так он выразился.
Появился и другой любитель потанцевать. Тоже из местных. Он так лихо сегодня отплясывал "цыганочку", так лупил голыми пятками и ладонями по бетонному полу, что соседям снизу, наверное, известка сыпалась на головы. Может быть, они даже думали, что у нас тут кого-то методично избивают.
Это сообщила нам одна из нянечек.
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
.............................................................................................
Мы поняли с Владиком, что совершили ошибку, близкую к роковой. Интересно — почему Петя нас до сих пор не убил и даже не ударил?
Нянечка шепнула нам очень деликатно:
— Петруша — человек особенный. Пользуется в больнице большим авторитетом. Он до ужина работает, а потом приходит сюда, к фикусу. И вот уже несколько дней его резиденция занята.
Мол — выводы делайте сами. Я сказал Владику:
— С одной стороны, ясно, что если место ему не уступить, то мы обречены. С другой стороны, если уступить место — то ничего хорошего нам тоже не светит. Больше в больнице в относительной безопасности находиться просто негде.
Владик, точно потеряв дар речи, испуганно молчал. Мы-таки решили рискнуть — из-за фикуса не выходить. К тому же сам Петя нас пока ни о чем не просил. Даже не намекал... Хотя нет, вру — однажды он обмолвился — при нас! — медсестре:
— Вот дожил, даже отдохнуть негде.
И жалостливо сел в коридоре на корточки. Мы затаились. И стали ждать.
Мы, призывники, разговорились со Зверем. Видимо, мы ему понравились. Он раздобрился, выпустил нас на лестничную площадку покурить. Много порассказал разных случаев из своей богатой санитарской практики. Продемонстрировал нам шрам на голове — это его кто-то из буйных лопатой "уважил".
Зверь нам разрешил потрогать шрам. Мы все по очереди потрогали и сочувственно повздыхали. Спросить, где буйный пациент достал в отделении лопату, я не рискнул. Побоялся потерять расположение Зверя — вдруг бы он заподозрил, что я ему не верю.
— Страшнее всего, — делился впечатлениями Зверь, — в женском отделении. Раз зашел туда передать знакомой алкашке ("белая горячка") сигареты и увидел следующее: кто-то из этих бабенок ходил без трусов, кто-то без платья, почти все были лысые (чтобы вши не разводились). Я тогда попал к ним во время обеда. Одна чернявенькая влезла на стол и начала разбрасывать миски. Я еле ноги унес. Справиться с ними невозможно. Мужику хоть врезать можно. Бабу бить вроде нельзя. А даже если ее и ударишь — ей все по фигу. Кулаками от нее ничего не добьешься. Ни от психички, ни от нормальной. Потому что любая баба — это дьявол в юбке.
Зверь оказался философом. А кто бы мог подумать?
Белый (он же будущий начальник киносети) совсем заговорился. Сначала всем нам поведал, что он родом из Жордевки, потом вспомнил, что из Слесаревки. В дальнейшем заключил, что он из Никифоровки. И вот последняя информация. Из его же уст:
— Я родился и живу в областном центре, в Кубиково. Но вообще-то на карте генеральной — это Дмитриевка.
Стало ясно, что парень здесь находится неслучайно. Наконец-то пришли Наташа и Эмма Ивановна.
Они меня в наших пенатах довольно долго искали. Какой-то санитар (болван) сказал им, что я (откуда он меня знал?) не в десятом, а в третьем отделении. Потом все-таки заглянул к нам — полюбопытствовал. И нашел меня как раз в десятом. Спасибо ему!
Говорили мы ровно час. Столько, сколько нам разрешили. Родные сообщили радостные вести, что в "районке" напечатали мою большую статью под псевдонимом о Среднеспасском школьном литературном кружке и маленькую заметочку — где я (скажите, какой мэтр!) представил молодую поэтессу Марину Дюшину.
Поел яблок, винограда. Отвел душу. Еще они принесли голубцов, варенья, воблы. Это я оставил в общем холодильнике про запас.
Дома про меня никто не спрашивал, кроме, как ни странно, Николавны, вдовы Наташиного дедушки. Теща сообщила родственникам, что я в терапевтическом отделении. На обследовании. Такую мы, говоря шпионским языком, придумали легенду. Во время встречи в основном говорил я. Рассказывал о нашем житье-бытье. Они слушали и сочувствовали.
По-моему, они стали сомневаться в моем душевном здоровье. Смотрели на меня как-то подозрительно.
Когда они ушли — курил на лестничной клетке (спасибо Зверю — разрешил). Выкурил полсигареты. Было приятно. Но сердчишко сразу заныло. Чуть-чуть.
Странная вещь: все наши призывники считали друг друга у/о — достойными психушки.
Писал, писал свой бесконечный дневник. Все наверняка думали, что я окончательно свихнулся. Либо свихнулся оттого, что пишу, либо пишу оттого, что свихнулся. Кажется, так Ирвинг Стоун писал о Ван Гоге.
Конечно, я должен был производить странное впечатление. Судите сами — бородатый, усатый выпускник ВУЗа сидел за фикусом в "дурдоме" и что-то день и ночь писал...
Земляк Ваня констатировал, чему он научился во вспомогательной школе:
— Читать, писать и даже считать немножко.
Немало. Я и в нормальной школе научился только тому же.
Санитар мыл наш узенький коридор, нас с Владиком выгнал в общее пространство.
Постепенно я становился, как все. Ел то, что ели все, отдыхал, как все. Лицо у меня, наверное, тоже изменялось…
Играл вместе с остальными призывниками в карты, в дурака. Один длинный парень все время ходил взад-вперед, как маятник. Наверное, на воле он занимался спортивной ходьбой. Один из наших предложил ему сигарету и твердо потребовал:
— Хватит тебе накручивать километры! Покури лучше!
Тот замахал руками. Мол, отстань от меня... Дай мне делать то, что я люблю. А именно — ходить.
Кажется, "Маятник" (именно так его называли мои товарищи) был глухонемым.
Другой абориген тоже все время ходил. Но при этом что-то всегда говорил. Например:
— Я часовой государства, я стою возле знамени.
Или просто бубнил себе что-то под нос. Как и я иногда — на воле.
Над ним все наши смеялись.
Если бы они узнали, что и я так иногда бормотал себе что-то под нос — они бы, наверное, удивились.
В карты играть надоело. Ходил. Потом слушал рассказы одного из наших про "1000 мелочей" (так в больнице называли холл).
В холле, точно в английском Гайд-парке, разрешалась делать почти все.
Вчера один снял штаты и запросто помочился в ведро. Приехали новые медсестры и сообщили, что выходные у нас пропали даром. Врачи, которые должны были нас обследовать, по выходным в "дурдоме" не работают.
Меня это почему-то даже не расстроило — на быструю выписку я к тому времени надеяться уже перестал.
Борис делился своими познаниями про фонограф, Большую советскую энциклопедию, зоофилию, про что-то еще. Болтал обо всем, но чересчур быстро.
Одна-две фразы — и он уходил (в прямом и переносном смысле) в сторону.
Можно было ему и не отвечать. Фактически он говорил с самим собой. Я (или кто-то другой) служили просто фоном для его высказываний.
Опять началась "дискотека". На этот раз в нашем (за фикусом) углу. Мне почему-то стало в больнице совсем не страшно. Все происходило как обычно. Володя играл, другие хлопцы слушали, Юрка танцевал. Интересно, что охотнее всего Юрка танцевал под песню "Барабан". Если мне повезет, и я когда-нибудь встречу поэта Вознесенского, скажу ему, какой бескрайней любовью он пользовался в нашем отделении.
Обычно Юрка плясал следующим образом. Встав посередине коридора, он ритмически под музыку качался взад-вперед. Все. А сегодня он даже поцыгански потряс плечами, чем привел в неописуемый восторг благодарную публику.
Один из призывников (какой-то паршивец) решил подставить под зад Юрке стул, пока наш маэстро отплясывал. Юрка заметил и нервно оттолкнул стул.
Я запретил призывнику издеваться над танцором диско...
Меня слушались в больнице.
Володя не только хорошо играл на баяне, но и пел неплохо.
Борис сообщил, что построит в одной из школ области бассейн и запустит туда дельфинов.
— На радость детям! — так он выразился.
Появился и другой любитель потанцевать. Тоже из местных. Он так лихо сегодня отплясывал "цыганочку", так лупил голыми пятками и ладонями по бетонному полу, что соседям снизу, наверное, известка сыпалась на головы. Может быть, они даже думали, что у нас тут кого-то методично избивают.
* * *
Узнал, что Володя с пятьдесят восьмого года, то есть ему двадцать восемь лет. Я бы на вид дал ему лет пятьдесят.
* * *
После танцев все разошлись на спецужин. Это когда каждый ел то, что ему принесли родные.
Я не пошел. Был сыт. Баян остался лежать рядом с моим креслом.
Подошел какой-то неизвестный мне безумец. Глаза — буйного больного. Он взял баян, я не смел ему перечить.
"Лишь бы не сломал", — только и подумал.
А парень заиграл так, как, наверное, не смогли бы и в консерватории. Шустро бегал ловкими пальцами по клавиатуре, как, может быть, папанинцы — по льдинам.
Но играл он почему-то исключительно одну мелодию.
К музыканту подбежал неугомонный Панов и попенял ему, чтобы он не мешал мне работать.
Я заверил Борю, что музыка мне никогда в жизни не мешала.
Все психи привыкли к тому, что я постоянно что-то писал. И никто не спрашивал (впервые в моей жизни!), зачем я это делал. Надо — значит надо.
Вообще, коллектив у нас в больнице подобрался исключительно творческий. Все, в принципе, были заняты своим делом. Юрка танцевал, я писал, Володя играл на баяне... Эх, нас бы вовремя на большую эстраду — мы бы покорили полмира.
Владик рассказал, что утром наблюдал такую сцену.
В "1000 мелочей" один из аборигенов, заткнув зачем-то уши, полоскал рот. Стоявший рядом Ваня заметил:
— Дурак он, вот если бы машинное масло у него во рту плескалось, тогда бы уши точно следовало бы заткнуть. Тогда бы в натуре масло через уши просочилось бы.
Мы с Владиком Ваню не поняли. Иногда он выражал свои мысли очень сложно, даже загадочно. Хотя, наверное, определенный резон в его словах был.
Один псих сегодня кричал:
— Все вы здесь — трупы!
Я не знал, что ему возразить.
Наступила моя очередная ночь в психушке. Выпросил у нянечки и фельдшера (Николая Андреевича) разрешение спать на топчане. В "моем" коридоре.
Разрешили. Дали новое белье. Прекрасно. Старое белье кто-то взял со шкафа из первой палаты.
Устроил себе удивительное лежбище. Как фонбарон. Так меня, кстати, стал почему-то называть Белый.
Немного на сон грядущий поговорил с Владиком, почитал стихи и уснул без задних ног. Снотворного не принимал. И ни разу до утра не проснулся.
Где-то полшестого утра заорала гитара и призывники, которые, как выяснилось, не спали до трех часов. Веселые хлопцы.
Встал, умылся. Вытер руки и морду о свитер. Не общей же было вытираться простыней.
Ночью снились дурдаши. Будто заставляли меня мыться вместе с ними в бане. Еле-еле — там же, во сне — от них отбился.
Наступил новый день.
Маленькое зернышко надежды на то, что скоро выпишут, выросло в огромное, но, кажется, не плодоносящее дерево.
Внутренний голос молчал.
Имел беседу с фельдшером. Он оказался очень простым, наивным парнем.
Он спросил у меня:
— У тебя все нормально?
Я кивнул головой. Выходило, что у меня действительно все нормально. Вот так.
Один из аборигенов присутствовал при нашей беседе и поддержал разговор:
— А чем здесь, в "дурдоме", плохо? Не работаем, кормят нас хорошо, гармошка есть, телевизор обещали. Рай.
Фельдшер очень интересовался:
— Почему же ты, учитель литературы по образованию, пишешь заметки в газету, ведь для этого надо учиться на факультете журналистики? Или я ошибаюсь?
Я не стал ему объяснять, что мало кто из хороших (речь, конечно, не обо мне!) журналистов имеют специальное образование. Такой ерунде особенно учиться не надо.
Еще фельдшер проявил подозрительную осведомленность о моей истории "болезни". Он спросил:
— А это правда, что ты детей учил писать стихи, которые одинаково читаются слева направо и справа налево?
Я ответил, что правда.
— А прочитай что-нибудь, — попросил он.
— Хотите я вам прочту палиндромы, которые напечатаны в известном московском журнале "Футурум АРТ"? — спросил я.
— Хочу, — ответил фельдшер.
Я прочитал ему смешные палиндромы из цикла
"Фотоальбом" Евгения Реутова, которые знал наизусть. Я и Лера К. Карелия; Я... Ира... Татария; Я и Регина. Нигерия; Я и Надя. Дания; Я и рикша. Башкирия; Я и Лиза Р. Бразилия; Я их е... Чехия; Я и ЦРУ. Турция; Я и "нал". Алания; Я и Миха. "Химия"...
Фельдшер пришел в неописуемый восторг. Он смеялся, хлопал себя по коленям.
Восклицал:
— Ну надо же: я и Миха. "Химия". Точно читается одинако. Ну точно одинако, ух, ты! А ведь у меня есть фотка, где мы с Мишкой на "химии", ты, учитель, хорошие стихи прочитал. Как они, говоришь, называются?
— Палиндромы. Или еще перевертни.
— Вот перевертни мне больше нравится. Я запомню. Палиндром про Миху выучили также Белый и Владик. А Володька твердил наизусть перевертень Елены
Кацюбы — я и ты балет тела бытия.
— Здесь есть музыка, — изумлялся Володька. — Когда выйду на волю, прочту нашим мужикам в деревне, они удивятся. Я и ты балет тела бытия. Как же так ловко получается?!
Вообще, постепенно больницу стал охватывать некий культурный подъем. Палиндромными экзерсисами и танцами под баян культурная и светская жизнь не ограничивались.
Усатый абориген Паша заявил, что в коридоре видел Высоцкого. И что Владимир Семенович иногда с Пашей разговаривает. О чем — Паша не распространялся.
Приложив ухо к полу, Паша лег в коридоре и пробормотал:
— Вставай, Высоцкий... Я тебя отыскал.
Над Пашей стал почему-то посмеиваться агрессор Петя.
Но Паша на него не обратил ни малейшего внимания, а только добавил:
— Сейчас мы пели с Высоцким, а теперь будем пить.
Вчера призывники обсуждали жгучую проблему: потеряла Пугачева зрение или нет?
— Она ослепла, — заверил Белый, — мне сосед по палате, дурак, сказал.
— И я слышал, — поддержал Белого Ваня, — на киностудии во время съемок осветительная лампа разорвалась. Алке — в глаза. Но — прочистили.
— Точно, прочистили! — констатировал агрессор Петя.
Призывники — при всей моей симпатии к ним — поражали. Задирали психов, подкалывали над ними (даже в их присутствии). То ли они ничего не боялись, то ли они действительно?..
Один из аборигенов здорово предупредил Белого:
— Не задавайся, а то я тебя сильно стукну, у меня ума до хуя...
Когда вчера Наташа и Эмма Ивановна вручили мне передачу, я попросил их, чтобы в следующий раз они принесли побольше семечек.
Потому что надо было делиться. В больнице образовалась братская солидарность. Все старались угостить друг друга. Хоть чем. Психи уже неоднократно предлагали мне и яблочко, и булочку, и семечки...
Яблоками со всеми поделиться было сложно — не напастись! А семечками — вполне. Угостил — и все в порядке.
К сожалению, я забыл дома часы. И постоянно спрашивал у своих товарищей-призывников, сколько времени.
Записывал время в дневник. За сегодняшний день возникли такие цифры. 7.55. 8.30. 9.45. 10.25. 10.45. 11.25. 14.20. 19.20.
Некоторых из наших начали выписывать. Других — хотя бы обследовать. А до нас с Владиком никому почему-то не было никакого дела. Но хорошо, что мы хоть держались вместе. Вдвоем всегда легче.
Владик раньше отказывался от книги "Лирика" (антология русской поэзии за три века), а последние дни читал взахлеб. Он впервые в жизни прочитал стихи, которые не являлись обязательными по школьной программе.
Приобщился. Порадовал меня.
Призывники по инициативе Паши начали играть в любимую игру аборигенов: один потреплет другого за ухо, а тот должен потрепать третьего, третий — четвертого и т.д. Так до бесконечности. Смысл игры — не подставить уши. Уберечься. Паше понравилось играть с призывниками. Он вообще их полюбил.
Одного из них даже решил усыновить.
— Считай меня отцом родным. Когда выйдешь отсюда, пиши мне обязательно. Защищай знамя Родины и пиши мне, отцу твоему. Сюда пиши — домой.
Затем Паша продиктовал Белому адрес психушки.
"Отец" и "сын" отошли в сторонку посекретничать.
Начали выписывать очень многих. Однако на меня и Владика врачи по-прежнему не обращали внимания. Хотя заведующая отделением дня три назад пообещала лично меня здесь долго не мурыжить.
Но, видимо, мнение свое изменила. Вчера так сказала мне:
— Надо обождать, обследоваться еще. Пройти психолога, а он сейчас страшно загружен.
Я не пошел. Был сыт. Баян остался лежать рядом с моим креслом.
Подошел какой-то неизвестный мне безумец. Глаза — буйного больного. Он взял баян, я не смел ему перечить.
"Лишь бы не сломал", — только и подумал.
А парень заиграл так, как, наверное, не смогли бы и в консерватории. Шустро бегал ловкими пальцами по клавиатуре, как, может быть, папанинцы — по льдинам.
Но играл он почему-то исключительно одну мелодию.
К музыканту подбежал неугомонный Панов и попенял ему, чтобы он не мешал мне работать.
Я заверил Борю, что музыка мне никогда в жизни не мешала.
Все психи привыкли к тому, что я постоянно что-то писал. И никто не спрашивал (впервые в моей жизни!), зачем я это делал. Надо — значит надо.
Вообще, коллектив у нас в больнице подобрался исключительно творческий. Все, в принципе, были заняты своим делом. Юрка танцевал, я писал, Володя играл на баяне... Эх, нас бы вовремя на большую эстраду — мы бы покорили полмира.
Владик рассказал, что утром наблюдал такую сцену.
В "1000 мелочей" один из аборигенов, заткнув зачем-то уши, полоскал рот. Стоявший рядом Ваня заметил:
— Дурак он, вот если бы машинное масло у него во рту плескалось, тогда бы уши точно следовало бы заткнуть. Тогда бы в натуре масло через уши просочилось бы.
Мы с Владиком Ваню не поняли. Иногда он выражал свои мысли очень сложно, даже загадочно. Хотя, наверное, определенный резон в его словах был.
Один псих сегодня кричал:
— Все вы здесь — трупы!
Я не знал, что ему возразить.
Наступила моя очередная ночь в психушке. Выпросил у нянечки и фельдшера (Николая Андреевича) разрешение спать на топчане. В "моем" коридоре.
Разрешили. Дали новое белье. Прекрасно. Старое белье кто-то взял со шкафа из первой палаты.
Устроил себе удивительное лежбище. Как фонбарон. Так меня, кстати, стал почему-то называть Белый.
Немного на сон грядущий поговорил с Владиком, почитал стихи и уснул без задних ног. Снотворного не принимал. И ни разу до утра не проснулся.
Где-то полшестого утра заорала гитара и призывники, которые, как выяснилось, не спали до трех часов. Веселые хлопцы.
Встал, умылся. Вытер руки и морду о свитер. Не общей же было вытираться простыней.
Ночью снились дурдаши. Будто заставляли меня мыться вместе с ними в бане. Еле-еле — там же, во сне — от них отбился.
Наступил новый день.
Маленькое зернышко надежды на то, что скоро выпишут, выросло в огромное, но, кажется, не плодоносящее дерево.
Внутренний голос молчал.
Имел беседу с фельдшером. Он оказался очень простым, наивным парнем.
Он спросил у меня:
— У тебя все нормально?
Я кивнул головой. Выходило, что у меня действительно все нормально. Вот так.
Один из аборигенов присутствовал при нашей беседе и поддержал разговор:
— А чем здесь, в "дурдоме", плохо? Не работаем, кормят нас хорошо, гармошка есть, телевизор обещали. Рай.
Фельдшер очень интересовался:
— Почему же ты, учитель литературы по образованию, пишешь заметки в газету, ведь для этого надо учиться на факультете журналистики? Или я ошибаюсь?
Я не стал ему объяснять, что мало кто из хороших (речь, конечно, не обо мне!) журналистов имеют специальное образование. Такой ерунде особенно учиться не надо.
Еще фельдшер проявил подозрительную осведомленность о моей истории "болезни". Он спросил:
— А это правда, что ты детей учил писать стихи, которые одинаково читаются слева направо и справа налево?
Я ответил, что правда.
— А прочитай что-нибудь, — попросил он.
— Хотите я вам прочту палиндромы, которые напечатаны в известном московском журнале "Футурум АРТ"? — спросил я.
— Хочу, — ответил фельдшер.
Я прочитал ему смешные палиндромы из цикла
"Фотоальбом" Евгения Реутова, которые знал наизусть. Я и Лера К. Карелия; Я... Ира... Татария; Я и Регина. Нигерия; Я и Надя. Дания; Я и рикша. Башкирия; Я и Лиза Р. Бразилия; Я их е... Чехия; Я и ЦРУ. Турция; Я и "нал". Алания; Я и Миха. "Химия"...
Фельдшер пришел в неописуемый восторг. Он смеялся, хлопал себя по коленям.
Восклицал:
— Ну надо же: я и Миха. "Химия". Точно читается одинако. Ну точно одинако, ух, ты! А ведь у меня есть фотка, где мы с Мишкой на "химии", ты, учитель, хорошие стихи прочитал. Как они, говоришь, называются?
— Палиндромы. Или еще перевертни.
— Вот перевертни мне больше нравится. Я запомню. Палиндром про Миху выучили также Белый и Владик. А Володька твердил наизусть перевертень Елены
Кацюбы — я и ты балет тела бытия.
— Здесь есть музыка, — изумлялся Володька. — Когда выйду на волю, прочту нашим мужикам в деревне, они удивятся. Я и ты балет тела бытия. Как же так ловко получается?!
Вообще, постепенно больницу стал охватывать некий культурный подъем. Палиндромными экзерсисами и танцами под баян культурная и светская жизнь не ограничивались.
Усатый абориген Паша заявил, что в коридоре видел Высоцкого. И что Владимир Семенович иногда с Пашей разговаривает. О чем — Паша не распространялся.
Приложив ухо к полу, Паша лег в коридоре и пробормотал:
— Вставай, Высоцкий... Я тебя отыскал.
Над Пашей стал почему-то посмеиваться агрессор Петя.
Но Паша на него не обратил ни малейшего внимания, а только добавил:
— Сейчас мы пели с Высоцким, а теперь будем пить.
Вчера призывники обсуждали жгучую проблему: потеряла Пугачева зрение или нет?
— Она ослепла, — заверил Белый, — мне сосед по палате, дурак, сказал.
— И я слышал, — поддержал Белого Ваня, — на киностудии во время съемок осветительная лампа разорвалась. Алке — в глаза. Но — прочистили.
— Точно, прочистили! — констатировал агрессор Петя.
Призывники — при всей моей симпатии к ним — поражали. Задирали психов, подкалывали над ними (даже в их присутствии). То ли они ничего не боялись, то ли они действительно?..
Один из аборигенов здорово предупредил Белого:
— Не задавайся, а то я тебя сильно стукну, у меня ума до хуя...
Когда вчера Наташа и Эмма Ивановна вручили мне передачу, я попросил их, чтобы в следующий раз они принесли побольше семечек.
Потому что надо было делиться. В больнице образовалась братская солидарность. Все старались угостить друг друга. Хоть чем. Психи уже неоднократно предлагали мне и яблочко, и булочку, и семечки...
Яблоками со всеми поделиться было сложно — не напастись! А семечками — вполне. Угостил — и все в порядке.
К сожалению, я забыл дома часы. И постоянно спрашивал у своих товарищей-призывников, сколько времени.
Записывал время в дневник. За сегодняшний день возникли такие цифры. 7.55. 8.30. 9.45. 10.25. 10.45. 11.25. 14.20. 19.20.
Некоторых из наших начали выписывать. Других — хотя бы обследовать. А до нас с Владиком никому почему-то не было никакого дела. Но хорошо, что мы хоть держались вместе. Вдвоем всегда легче.
Владик раньше отказывался от книги "Лирика" (антология русской поэзии за три века), а последние дни читал взахлеб. Он впервые в жизни прочитал стихи, которые не являлись обязательными по школьной программе.
Приобщился. Порадовал меня.
Призывники по инициативе Паши начали играть в любимую игру аборигенов: один потреплет другого за ухо, а тот должен потрепать третьего, третий — четвертого и т.д. Так до бесконечности. Смысл игры — не подставить уши. Уберечься. Паше понравилось играть с призывниками. Он вообще их полюбил.
Одного из них даже решил усыновить.
— Считай меня отцом родным. Когда выйдешь отсюда, пиши мне обязательно. Защищай знамя Родины и пиши мне, отцу твоему. Сюда пиши — домой.
Затем Паша продиктовал Белому адрес психушки.
"Отец" и "сын" отошли в сторонку посекретничать.
Начали выписывать очень многих. Однако на меня и Владика врачи по-прежнему не обращали внимания. Хотя заведующая отделением дня три назад пообещала лично меня здесь долго не мурыжить.
Но, видимо, мнение свое изменила. Вчера так сказала мне:
— Надо обождать, обследоваться еще. Пройти психолога, а он сейчас страшно загружен.
* * *
Я спросил у санитара:
— Который час?
Не ответил.
— Который час?
Не ответил.
* * *
Домой отправили Сережку Манковского. Я раньше у него спрашивал, который час.
Он всегда охотно отвечал.
Мне начинало казаться, что в мои вещи (которые находились в нашем отделении) могли попасть вши. Их в больнице оказалось видимо-невидимо.
Это пугало.
Борис опять уходил на выходные домой. Я дал ему пятьдесят копеек, чтобы он купил мне лимонаду, хотел дать денег и на общую тетрадь — бумага почти кончилась — но финансы пропели романсы.
Посему писал очень аккуратным, бисерным почерком — экономил листочки.
Выпускали (о, ужас!) всех, кроме меня. Выписали даже Владика, с которым мы простились сдержанно и достойно. Пожелали друг другу удачи.
А психолог все не появлялся и не появлялся. Глаз у меня стал дергаться катастрофически. Точно у самого настоящего неврастеника. Я надоел всем врачам, санитарам, нянечкам. У всех спрашивал:
— Когда появится психолог? Когда появится психолог? Когда появится психолог?
Попытался отпроситься у заведующей на день домой. Она резко и раздраженно отказала:
— Как я устала от всех вас и от тебя в том числе!.. Кошмар.
Но жить все-таки было нужно. Нужно?
Нас оставалось (осталось) только трое. Из призывников. Белый, еще один совсем безумный малый да я. Разговорились с Белым. Он оказался не так прост — он "косил", не хотел идти в армию. Поэтому и буянил здесь. Так его дома старшие товарищи научили — "кто буянит, того в армию не берут".
Сидели за фикусом вместе. Почти кончилась бумага.
Я не знал, что делать.
Моя извечная "больничная" печаль — проблема справить большую нужду. В наш "дурдомовский" туалет я входил каждый раз так, точно всходил на эшафот.
Что я сегодня ел? Несколько конфет и пирожное "Шарик". Чайку попил, воды из-под крана. В душевой. Все. Так что справлять большую нужду пока не представлялось необходимым.
Долго болтал с Белым. Он грустил, что завтра пообещали выписать последнего нашего товарищапризывника.
Я тоже грустил из-за этого.
Ждал ночи. А новая медсестра не разрешила мне спать в моем углу. Настроение ухудшилось. Я молча сидел на стуле в коридоре.
Борис рассказывал про интересных обитателей психушки:
— Жил здесь один офицер-подводник. Он писал рассказы и посылал их Брежневу. В рассказах критиковал социалистический строй.
А еще писал Пиночету: "Дорогой Аугусто, вешай канальев-коммунистов!"
Тик у меня прогрессировал. Ходил по лицу, точно странник по земному шару.
Белый освоился в "дурдоме" основательно. Мылся каждый день под душем. Ходил по нашему отнюдь не идеально чистому полу босиком.
Выяснилось, что Белый учился во вспомогательном интернате.
Ходил я уже с трудом. Голова кружилась. Веселенькие дни недоедания (точнее, голодания) стали сказываться.
Писать начал совсем мелкими буквами. Оченьочень аккуратно. Тетрадь была на исходе.
Думал о завтрашнем дне.
— Может быть, — говорил я сам себе, — случится что-то хорошее? Может быть, посетят жена или теща? Может быть, Кирилл принесет "Литературку" — он обещал. Его родители на день забрали домой.
Писать дневник не хотелось. Я начинал повторяться. Хотелось пить. Но в душевой в данный момент кто-то мылся. В горле как-то противно першило.
Хотелось пить. Из душевой вышли. Но я боялся пить из-под крана — боялся подцепить какую-нибудь заразу.
Хотелось пить.
Медсестра сегодня дежурила безобразная. Даже пыталась заставить таблетку какую-то мерзкую — при ней! — выпить. А я все-равно не выпил. Засунул в рот и ушел. А потом зарыл в ведро с фикусом.
Опять устроился спать в общем коридоре. На топчане. Его поначалу санитар не давал. А разрешила (как ни странно!) злая медсестра, та самая — "безобразная". Никогда не поймешь сразу, кто поможет в жизни, а кто навредит.
На шкафу в первой палате лежало мое постельное белье. Я его вчера туда положил. Но тут я засомневался, что оно мое. И сказал санитару:
— А вы знаете, это, кажется, не мое белье.
Он:
— Да ложись ты скорее, какая тебе разница, на какой простыне спать!
— Что я — свинья, что ли?
— А я свинья — сплю здесь?
Вот такой получился диалог. Я ему про Ерему, а он мне про Фому.
К тому же и дикция у этого санитара страдала. Он бормотал себе под нос что-то невразумительное (во всех смыслах). Нужно было обладать определенными навыками, чтобы его понимать.
Прибыло пополнение. Второй день уже, как у нас появились новые призывники.
Я им сегодня велел (королек!) поставить "мой" топчан рядом с их лежбищем (они все вчера спали в коридоре вповалку, друг с другом рядышком). Они поставили. Я, не став на ночь читать — очень утомился за день, сразу лег. Да не заснул. Ребята играли в карты и хоть тихо, но болтали.
Тогда я передвинул (уже сам) топчан подальше от ребят. Оказался аккурат напротив палаты номер шесть. Возникли милые ассоциации...
Опять попытался заснуть. И опять не смог. Стоял страшный храп. Санитары время от времени кричали то на психов, то друг на друга. Все-таки заснул. Под разговоры картежников. Опять без снотворного. Проснулся в два ночи. Поворочался и опять заснул.
Пришел Кирилл. Местное "радио" сообщило, что его привели милиционеры из ресторана, где он кутил с девушкой. Он просрочил свое увольнительное. И его схватили. Он даже не успел девушку проводить домой.
Парень рыдал. Нянечки его успокаивали:
— Кирилл, не плачь, будь мужчиной!
Я его понимал. И жалел. И тоже успокаивал, как мог. Он плакал нутром. Не для того, чтобы произвести впечатление.
Бедный, бедный мальчик.
Впрочем, чужие беды мы уж как-нибудь сможем пережить. Это подмечено точно.
Утром вымыл руки, вытерся о свитер. И в кресло — писать. Затем трепался с призывниками и очень долго — с Кириллом. Оказалось — его действительно "взяли" прямо в ресторане. Менты позорные. Перед этим он успел сходить в кино на двухсерийный канадско-французский фильм "Это было в Париже".
Представляете, после Парижа — в "дурдом"...
Когда Кирилл ушел, я опять стал заполнять свой дневник. Белый все удивлялся тому, как я быстро выводил свои каракули.
По коридору прошла заведующая. Вежливо со мной поздоровалась. Я стал надеяться на лучшее...
Утром водили меня к невропатологу. Толерантно поговорили с пожилой дамой о литературе, в частности, о Солоухине, ее самом любимом писателе. Говорила, в основном, она. Хотя я тоже что-то вякнул. О моем понимании литературы. По-моему, я убедил ее в том, что я не шизофреник.
Но все равно осадок после этой встречи остался тревожный. Не много ли я болтал о бессознательной природе творчества? Не напугал ли ее?
Медсестра, которая водила меня к невропатологу, вскользь обронила:
— Больше вам проходить никого не надо. Так мне велел передать вам Семен Моисеевич.
Я даже не знал, что и думать. И сам побежал к Семену Моисеевичу.
Он сказал:
— Да, психолога вам проходить необязательно. Оказалось достаточно одного невропатолога. Тем более что председатель комиссии уже подписал заключение. Сути дела уже не изменить. У вас не тот диагноз, с которым вас сюда направили.
— А какой? Какой мне поставили диагноз? — довольно аффектированно спросил я.
— У вас невроз, — ответил доктор. — Вы просто нервный человек. Но подлечите нервишки, успокоитесь — и все пройдет. Конечно, никакой шизофрении у вас нет.
Я понял, что районный военком и психиатр Селезнев направили меня в "дурку" с диагнозом шизофрения. Но это меня уже не волновало. Я также понял, что меня скоро выпустят! Ко мне пришли надежда, желание жить, хотелось бегать, прыгать, летать!..
В голове пронеслась нахальная мысль — а, может быть, завтра и выпишут?
Робко спросил об этом у врача.
— А чего до завтра тянуть? — ответил этот гениальный эскулап. — Сейчас невропатолог напишет заключение — и тотчас выпустим.
Я не верил своим ушам. Я был на грани счастливого обморока. Начал нервно, судорожно благодарить Семена Моисеевича:
— Я буду молиться за вас, буду молиться за вас. За все, что вы для меня сделали. За то, что выпустили меня прямо сейчас, а то я здесь постепенно действительно начал сходить с ума.
Он улыбнулся:
— Я понимаю. Вам здесь, конечно, пришлось тяжелее, чем остальным...
Но и всем остальным в больнице было плохо. Особенно оставшимся призывникам. Особенно после того, как стали выписывать меня.
Я трогательно (почти по-фронтовому) простился с друзьями — с Белым, новобранцами. Белый оказался пророком. Еще вчера он сказал, что меня скоро выпишут.
Простился с Кириллом, который стал еще мрачнее. Его было жалко больше других.
Стало стыдно, что съел у него утром (он угостил) две грозди винограда и яблоко. Но кто же знал, что мне уходить...
Кирилл сказал, что теперь точно совершит побег.
Он-де решился.
Пожал руку Борису. Он заплакал. И пожелал мне:
— Не забывай про нас! Мы — тоже люди!
Я пообещал ему написать про больницу книжку. Он обрадовался.
Тимур вышел из своих апартаментов и молча пожал мне руку. Он ничего не сказал.
Медсестра напомнила мне о моем пакете с продуктами. Я хотел оставить его Юрке, но она предупредила:
— Это плохая примета. Тогда вернешься... Пришлось забрать. Я раскланялся с медсестрой.
Пожал руку Володьке. И — самой быстрой в мире пулей! — вылетел из ада.
Я оказался на свободе.
Я приехал домой (там никого не оказалось), сбросил с себя пропитанную больницей одежду, помылся, полежал на кровати, посмотрел телевизор.
И... с нежностью и болью стал вспоминать своих коллег по несчастью. О других людях почему-то не вспоминал. За весь день я не написал ни строчки.
Он всегда охотно отвечал.
Мне начинало казаться, что в мои вещи (которые находились в нашем отделении) могли попасть вши. Их в больнице оказалось видимо-невидимо.
Это пугало.
Борис опять уходил на выходные домой. Я дал ему пятьдесят копеек, чтобы он купил мне лимонаду, хотел дать денег и на общую тетрадь — бумага почти кончилась — но финансы пропели романсы.
Посему писал очень аккуратным, бисерным почерком — экономил листочки.
Выпускали (о, ужас!) всех, кроме меня. Выписали даже Владика, с которым мы простились сдержанно и достойно. Пожелали друг другу удачи.
А психолог все не появлялся и не появлялся. Глаз у меня стал дергаться катастрофически. Точно у самого настоящего неврастеника. Я надоел всем врачам, санитарам, нянечкам. У всех спрашивал:
— Когда появится психолог? Когда появится психолог? Когда появится психолог?
Попытался отпроситься у заведующей на день домой. Она резко и раздраженно отказала:
— Как я устала от всех вас и от тебя в том числе!.. Кошмар.
Но жить все-таки было нужно. Нужно?
Нас оставалось (осталось) только трое. Из призывников. Белый, еще один совсем безумный малый да я. Разговорились с Белым. Он оказался не так прост — он "косил", не хотел идти в армию. Поэтому и буянил здесь. Так его дома старшие товарищи научили — "кто буянит, того в армию не берут".
Сидели за фикусом вместе. Почти кончилась бумага.
Я не знал, что делать.
Моя извечная "больничная" печаль — проблема справить большую нужду. В наш "дурдомовский" туалет я входил каждый раз так, точно всходил на эшафот.
Что я сегодня ел? Несколько конфет и пирожное "Шарик". Чайку попил, воды из-под крана. В душевой. Все. Так что справлять большую нужду пока не представлялось необходимым.
Долго болтал с Белым. Он грустил, что завтра пообещали выписать последнего нашего товарищапризывника.
Я тоже грустил из-за этого.
Ждал ночи. А новая медсестра не разрешила мне спать в моем углу. Настроение ухудшилось. Я молча сидел на стуле в коридоре.
Борис рассказывал про интересных обитателей психушки:
— Жил здесь один офицер-подводник. Он писал рассказы и посылал их Брежневу. В рассказах критиковал социалистический строй.
А еще писал Пиночету: "Дорогой Аугусто, вешай канальев-коммунистов!"
Тик у меня прогрессировал. Ходил по лицу, точно странник по земному шару.
Белый освоился в "дурдоме" основательно. Мылся каждый день под душем. Ходил по нашему отнюдь не идеально чистому полу босиком.
Выяснилось, что Белый учился во вспомогательном интернате.
Ходил я уже с трудом. Голова кружилась. Веселенькие дни недоедания (точнее, голодания) стали сказываться.
Писать начал совсем мелкими буквами. Оченьочень аккуратно. Тетрадь была на исходе.
Думал о завтрашнем дне.
— Может быть, — говорил я сам себе, — случится что-то хорошее? Может быть, посетят жена или теща? Может быть, Кирилл принесет "Литературку" — он обещал. Его родители на день забрали домой.
Писать дневник не хотелось. Я начинал повторяться. Хотелось пить. Но в душевой в данный момент кто-то мылся. В горле как-то противно першило.
Хотелось пить. Из душевой вышли. Но я боялся пить из-под крана — боялся подцепить какую-нибудь заразу.
Хотелось пить.
Медсестра сегодня дежурила безобразная. Даже пыталась заставить таблетку какую-то мерзкую — при ней! — выпить. А я все-равно не выпил. Засунул в рот и ушел. А потом зарыл в ведро с фикусом.
Опять устроился спать в общем коридоре. На топчане. Его поначалу санитар не давал. А разрешила (как ни странно!) злая медсестра, та самая — "безобразная". Никогда не поймешь сразу, кто поможет в жизни, а кто навредит.
На шкафу в первой палате лежало мое постельное белье. Я его вчера туда положил. Но тут я засомневался, что оно мое. И сказал санитару:
— А вы знаете, это, кажется, не мое белье.
Он:
— Да ложись ты скорее, какая тебе разница, на какой простыне спать!
— Что я — свинья, что ли?
— А я свинья — сплю здесь?
Вот такой получился диалог. Я ему про Ерему, а он мне про Фому.
К тому же и дикция у этого санитара страдала. Он бормотал себе под нос что-то невразумительное (во всех смыслах). Нужно было обладать определенными навыками, чтобы его понимать.
Прибыло пополнение. Второй день уже, как у нас появились новые призывники.
Я им сегодня велел (королек!) поставить "мой" топчан рядом с их лежбищем (они все вчера спали в коридоре вповалку, друг с другом рядышком). Они поставили. Я, не став на ночь читать — очень утомился за день, сразу лег. Да не заснул. Ребята играли в карты и хоть тихо, но болтали.
Тогда я передвинул (уже сам) топчан подальше от ребят. Оказался аккурат напротив палаты номер шесть. Возникли милые ассоциации...
Опять попытался заснуть. И опять не смог. Стоял страшный храп. Санитары время от времени кричали то на психов, то друг на друга. Все-таки заснул. Под разговоры картежников. Опять без снотворного. Проснулся в два ночи. Поворочался и опять заснул.
Пришел Кирилл. Местное "радио" сообщило, что его привели милиционеры из ресторана, где он кутил с девушкой. Он просрочил свое увольнительное. И его схватили. Он даже не успел девушку проводить домой.
Парень рыдал. Нянечки его успокаивали:
— Кирилл, не плачь, будь мужчиной!
Я его понимал. И жалел. И тоже успокаивал, как мог. Он плакал нутром. Не для того, чтобы произвести впечатление.
Бедный, бедный мальчик.
Впрочем, чужие беды мы уж как-нибудь сможем пережить. Это подмечено точно.
Утром вымыл руки, вытерся о свитер. И в кресло — писать. Затем трепался с призывниками и очень долго — с Кириллом. Оказалось — его действительно "взяли" прямо в ресторане. Менты позорные. Перед этим он успел сходить в кино на двухсерийный канадско-французский фильм "Это было в Париже".
Представляете, после Парижа — в "дурдом"...
Когда Кирилл ушел, я опять стал заполнять свой дневник. Белый все удивлялся тому, как я быстро выводил свои каракули.
По коридору прошла заведующая. Вежливо со мной поздоровалась. Я стал надеяться на лучшее...
Утром водили меня к невропатологу. Толерантно поговорили с пожилой дамой о литературе, в частности, о Солоухине, ее самом любимом писателе. Говорила, в основном, она. Хотя я тоже что-то вякнул. О моем понимании литературы. По-моему, я убедил ее в том, что я не шизофреник.
Но все равно осадок после этой встречи остался тревожный. Не много ли я болтал о бессознательной природе творчества? Не напугал ли ее?
Медсестра, которая водила меня к невропатологу, вскользь обронила:
— Больше вам проходить никого не надо. Так мне велел передать вам Семен Моисеевич.
Я даже не знал, что и думать. И сам побежал к Семену Моисеевичу.
Он сказал:
— Да, психолога вам проходить необязательно. Оказалось достаточно одного невропатолога. Тем более что председатель комиссии уже подписал заключение. Сути дела уже не изменить. У вас не тот диагноз, с которым вас сюда направили.
— А какой? Какой мне поставили диагноз? — довольно аффектированно спросил я.
— У вас невроз, — ответил доктор. — Вы просто нервный человек. Но подлечите нервишки, успокоитесь — и все пройдет. Конечно, никакой шизофрении у вас нет.
Я понял, что районный военком и психиатр Селезнев направили меня в "дурку" с диагнозом шизофрения. Но это меня уже не волновало. Я также понял, что меня скоро выпустят! Ко мне пришли надежда, желание жить, хотелось бегать, прыгать, летать!..
В голове пронеслась нахальная мысль — а, может быть, завтра и выпишут?
Робко спросил об этом у врача.
— А чего до завтра тянуть? — ответил этот гениальный эскулап. — Сейчас невропатолог напишет заключение — и тотчас выпустим.
Я не верил своим ушам. Я был на грани счастливого обморока. Начал нервно, судорожно благодарить Семена Моисеевича:
— Я буду молиться за вас, буду молиться за вас. За все, что вы для меня сделали. За то, что выпустили меня прямо сейчас, а то я здесь постепенно действительно начал сходить с ума.
Он улыбнулся:
— Я понимаю. Вам здесь, конечно, пришлось тяжелее, чем остальным...
Но и всем остальным в больнице было плохо. Особенно оставшимся призывникам. Особенно после того, как стали выписывать меня.
Я трогательно (почти по-фронтовому) простился с друзьями — с Белым, новобранцами. Белый оказался пророком. Еще вчера он сказал, что меня скоро выпишут.
Простился с Кириллом, который стал еще мрачнее. Его было жалко больше других.
Стало стыдно, что съел у него утром (он угостил) две грозди винограда и яблоко. Но кто же знал, что мне уходить...
Кирилл сказал, что теперь точно совершит побег.
Он-де решился.
Пожал руку Борису. Он заплакал. И пожелал мне:
— Не забывай про нас! Мы — тоже люди!
Я пообещал ему написать про больницу книжку. Он обрадовался.
Тимур вышел из своих апартаментов и молча пожал мне руку. Он ничего не сказал.
Медсестра напомнила мне о моем пакете с продуктами. Я хотел оставить его Юрке, но она предупредила:
— Это плохая примета. Тогда вернешься... Пришлось забрать. Я раскланялся с медсестрой.
Пожал руку Володьке. И — самой быстрой в мире пулей! — вылетел из ада.
Я оказался на свободе.
Я приехал домой (там никого не оказалось), сбросил с себя пропитанную больницей одежду, помылся, полежал на кровати, посмотрел телевизор.
И... с нежностью и болью стал вспоминать своих коллег по несчастью. О других людях почему-то не вспоминал. За весь день я не написал ни строчки.
* * *
Жизнь постепенно налаживалась, я забывал о тяжелых днях, проведенных в больнице, работал, много читал.
Наташа забеременела, и мы ждали девочку Настю, почему-то были уверены, что родится именно дочка. Имя ей придумали сразу — Настюшка.
Я наклонял голову к животу Наташи и слышал, как там шевелится маленький ребеночек.
— Брыкается! — радостно говорил я.
— Точно, брыкается, — соглашалась умиротворенная, красивая, как большинство беременных женщин, Наташа.
На семейном совете мы решили с Наташей, что сразу после родов будем переезжать в Москву, где нас ждали мои родители. В армию меня уже взять не могли. По статье 8Б (невроз) служить не берут. А в школе перспектив никаких больше не было.
Перед отъездом в Москву Эмма Ивановна (святая женщина!) купила мне за полторы тысячи рублей ("Жигули" стоили семь) путевку в круиз по Средиземноморью. Наташа по известным причинам поехать не могла.
Перед поездкой нужно было пройти собеседование у второго секретаря горкома партии Александра Васильевича Шелковникова.
Он мне задавал вопросы не долго. Аудиенция длилась минуты три.
— Я читал ваши заметки о школе в "Трудной нови", — сказал Александр Васильевич. — Уверен, что вы сможете высоко пронести звание советского человека за границей.
Я заверил, что так и будет.
В Москве в специальном обменном пункте нам обменяли рубли на доллары — выдали по сто пятьдесят "зеленых".
Вместе с группой советских туристов мы посетили Малагу, Пальму де Майорку, Мессину, Аяччо (Корсика), Стамбул.
Первый мой заграничный город — Мессина, это в Италии. Я сошел на берег и хотел побежать. Узкие мощеные улицы, бродячие музыканты, необъяснимый наркотический воздух свободы, апельсины, растущие в центре города… Я как будто опьянел от наплыва неизведанных чувств и впечатлений, даже не верилось, что я на Западе. Конечно, я никуда не побежал. Ведь дома меня ждали Наташа и брыкающаяся в ее животе Настюшка.
Больше всего мне понравилось в Стамбуле.
Едва мы оказались в бывшем Константинополе, как сразу увидели надписи на русском языке. Повсюду. Банкетный зал "Е-мое!", универмаг "Дружба",
"Оптовые поставки для Москвы".
Пройти по городу было непросто.
Турки, точно неопытные ловеласы, начали приставать сразу.
"Коллега, купи джинсы!"
"Коллега, Спартак (Москва) — чемпион. Купи дубленку!"
Все говорили по-русски. Удивительная страна, удивительные люди.
Мы с товарищем по каюте сорокалетним комбайнером из Жордевки Сеней (он сам попросил, чтобы я так его называл — без отчества) в свободное время (его было два часа) пошли на знаменитый Стамбульский рынок.
Справили за двадцать долларов итальянские ботинки на меху, легко сбавив цену с пятидесяти. В Стамбуле на базаре существуют свои законы жанра. Если вы не торгуетесь, значит, вы унижаете продавца. Он к этому не привык. Значит, вы не встаете с ним на один уровень, а демонстрируете свое буржуазное превосходство. Но богатые буржуа покупают товары в дорогих магазинах.
Мы пошли дальше.
...За прилавком стояли два мужичонки — сущие азербайджанцы! — торговали целым ворохом пиджаков. Люди подходили, меряли. Я тоже померил (Сеня отказался). Один пиджачок был сшит прямо как на меня. Удалось мне его сторговать за двадцать три "зеленых". Но вот незадача — было у меня только сто долларов, а сдачи у торговцев, по их словам, не оказалось. Однако один из них меня успокоил, сообщив, что сейчас пойдет и разменяет крупную купюру. И принесет мне сдачу. А нам он пока предложил постоять рядом с вещами, мол, это будет что-то вроде залога.
Мы стояли десять минут. Двадцать. Двадцать пять. Начали нервничать. Я спросил другого продавца: "Где же коллега? Почему не возвращается?" Раз спросил, другой. Когда в третий раз повернул к нему голову — второго тоже след простыл.
"Ну и ситуевина, — подумал я. — Что же делать? Пиджаки, что ли, с собой в Среднеспасское и Кубиковск тащить? Но куда их там девать? Да и как допрешь столько?"
Пока я размышлял на эти печальные темы, к нам подошла какая-то женщина, судя по всему, явно китаянка. И спросила по-английски: "Сколько стоят пиджаки?"
Я, точно заправский бизнесмен, цену сразу машинально завысил.
— Пятьдесят долларов! — как-то само вырвалось. Она почесала затылок. Еxpensive. А потом нача-
ла сама с собой размышлять по-русски. "А Ванькето небось пиджак бы подошел. Но, наверное, найду и подешевле!" Я ей возразил — на чистом русском языке:
— Дешевле найдете вряд ли, хоть весь Гранд базар обойдите, да и потом — дома такой пиджак стоит не пятьдесят, а сто долларов. Посмотрите, Италия, ручная работа!..
У тетки так челюсть и отвисла. "Слушайте, — проговорила она, — где же вы так говорить по-русски научились, совершенно без акцента?!"
— Да я в России двадцать пять лет прожил! — честно ответил я, двадцатипятилетний гражданин СССР.
Тетку опять чуть кондратий не хватил: "Сколько же вам сейчас?!"
Потом мы разговорились, конечно, с Анной Кирсановной. Оказалось, что родом она из Калмыкии, приехала по приглашению к сестре, которая замужем за турком.
Анна Кирсановна ушла, но стали подходить местные аборигены.
Туркам мы с Сеней уже честно говорили, что товар не наш. На вопрос "Сколько стоит?" — отвечали, что не знаем.
Прождали мы в общей сложности около часа.
Собирались уже все бросить и податься восвояси не солоно хлебавши, как вдруг я заметил одного из наших "коллег", того, кто покинул нас последним. Я — к нему. И произнес — видит Бог, я не вру! — знаменитый текст из великого фильма: "Цигель, цигель, ай лю-лю, "Михаил Светлов", опаздываю на корабль, нельзя ли побыстрее ай-лю-лю?".
"Коллега" не понял. По-английски не понял тоже.
Тогда я тихонько, почти полушепотом заявил, вспомнив все свои невеликие познания в английском языке, которые получил в Кубиковском педагогическом институте:
— Если сейчас не вернется коллега, я позову полицию!
Слово "полицию" я произнес достаточно громко. Исчезнувший продавец появился через мгновенье. Точно в кустах сидел и внимательно за нами наблюдал. Принес сдачу. Извинился, что так долго… Сказал, что мы хорошие люди, а пиджак на мне сидит "супер".
Побежали мы с Гранд базара довольные, что не потеряли денежки. Успели как раз к обеду.
В круизе с нами ездил проверяющий, сотрудник органов. Это был невысокий мрачноватый дядя, который, как ни странно, постоянно находился подшофе. Вообще, в круизе многие выпивали. Выпивали и предавались разврату. Я разврату не предавался, но однажды напился. Чекист стал меня корить. Я, понурив голову, говорил, что больше не буду. Он уточнил:
— Даешь слово, что больше не будешь назюзюкиваться?
Я почему-то ответил по-немецки:
— Яволь!
Чекист посмотрел на меня по закономерным причинам совсем подозрительно, но никаких репрессий потом, слава Богу, не последовало.
Путешествовали мы две недели, за это время все средиземноморские городки слились для меня в одно цветастое красивое пятно.
Всем домашним я привез купленные за сто с лишним долларов подарки — дубленку, двухкассетный магнитофон "Филлипс", джинсы "Lee"… Магнитофон мы с Наташей потом продали за двести пятьдесят рублей учительнице Лене Слободченко и даже немножко поездку финансово оправдали.
Как только я вернулся, родилась дочка — 30 мая 1987 года. Настюшка. Маленькая, хорошенькая. Я вынес ее из роддома, мы все уселись в старенький "Москвич" Сережки Сысаева и поехали домой, в Среднеспасское.
…Наташа с Настей вскоре переехали в Кубиковск, к теще, там были, конечно, более подходящие условия для жизни, а я оставался в деревне. По выходным я всегда приезжал к ним. Настюшка очень быстро стала все понимать, рано пошла. Я все удивлялся, что она такая маленькая — буквально проходила у меня между ног, — а все понимает.
Каждый день я звонил жене и дочке из учительской.
— Малыши, что же вы делаете? Играете. А где Настюшка? Со мной она поговорить не хочет? Дай ей трубочку! Настюшка? А ну-ка, скажи мне, как собачки лают? Аф-аф? Правильно. А как киски мяукают? Мяу-мяу? Молодчина!
Коллеги-учителя не смеялись надо мной, они уже привыкли к подобным моим "дидактическим", "мудрым" каждодневным разговорам. К тому же покошачьи, по-лягушачьи... я разговаривал не так долго. В основном мы общались, как собачки:
— Аф, аф, Настюшка, аф-аф!
— Аф-аф, — кричала Настюшка по телефону и громко, заливисто, счастливо смеялась.
Настя подружилась с соседской девочкой Леночкой Сысаевой, дочкой Сережи, моего товарища, Наташиного одноклассника, и внучкой Роберта Ивановича.
Леночка со своими родителями — Зиной и Сережей — на выходные частенько приходили к нам в гости.
…Мы прожили в Кубиковске еще год. Настюшка подросла, стала похожа на маленькую женщину — красивая, обстоятельная…
Однажды, пока Наташа и Сережина жена Зина разговаривали, годовалая Леночка заснула в Настиной кровати… И проспала два часа. Вечером, перед тем, как ложиться спать, Настюшка тщательно обследовала ручкой свою постель и удовлетворенно заключила: "Не обдула".
Мы опять с Наташей стали приходить к выводу, что пора ехать в Москву.
Перспектив в провинции у нас не было, квартиры в Кубиковске мы получить не могли, а в избушке на курьих ножках Наташа жить не хотела.
И мы в самом деле стали собираться в дорогу — в Москву, хотя и там, по большому счету, перспективы маячили туманные.
…Мы ехали с Наташей и маленькой годовалой Настей на поезде в стольный град. Домой. Ко мне. Ехали, не имея никаких сбережений, в плацкартном вагоне. Лучше бы я, дурак, не ездил ни в какой круиз.
Ночью было холодно. Ворочались, ворочались, но холод не уходил, а сон не приходил.
— Ты думаешь, мы нормально устроимся в Москве? — спросила Наташа.
— Уверен, не переживай, все будет хорошо, — сказал я, хотя, конечно, никакой уверенности у меня не было.
Почему-то к нам заглянул проводник. Видимо, ему было скучно. Он сказал, что уже Ожерелье.
У меня на душе стало теплее.
Наташа забеременела, и мы ждали девочку Настю, почему-то были уверены, что родится именно дочка. Имя ей придумали сразу — Настюшка.
Я наклонял голову к животу Наташи и слышал, как там шевелится маленький ребеночек.
— Брыкается! — радостно говорил я.
— Точно, брыкается, — соглашалась умиротворенная, красивая, как большинство беременных женщин, Наташа.
На семейном совете мы решили с Наташей, что сразу после родов будем переезжать в Москву, где нас ждали мои родители. В армию меня уже взять не могли. По статье 8Б (невроз) служить не берут. А в школе перспектив никаких больше не было.
Перед отъездом в Москву Эмма Ивановна (святая женщина!) купила мне за полторы тысячи рублей ("Жигули" стоили семь) путевку в круиз по Средиземноморью. Наташа по известным причинам поехать не могла.
Перед поездкой нужно было пройти собеседование у второго секретаря горкома партии Александра Васильевича Шелковникова.
Он мне задавал вопросы не долго. Аудиенция длилась минуты три.
— Я читал ваши заметки о школе в "Трудной нови", — сказал Александр Васильевич. — Уверен, что вы сможете высоко пронести звание советского человека за границей.
Я заверил, что так и будет.
В Москве в специальном обменном пункте нам обменяли рубли на доллары — выдали по сто пятьдесят "зеленых".
Вместе с группой советских туристов мы посетили Малагу, Пальму де Майорку, Мессину, Аяччо (Корсика), Стамбул.
Первый мой заграничный город — Мессина, это в Италии. Я сошел на берег и хотел побежать. Узкие мощеные улицы, бродячие музыканты, необъяснимый наркотический воздух свободы, апельсины, растущие в центре города… Я как будто опьянел от наплыва неизведанных чувств и впечатлений, даже не верилось, что я на Западе. Конечно, я никуда не побежал. Ведь дома меня ждали Наташа и брыкающаяся в ее животе Настюшка.
Больше всего мне понравилось в Стамбуле.
Едва мы оказались в бывшем Константинополе, как сразу увидели надписи на русском языке. Повсюду. Банкетный зал "Е-мое!", универмаг "Дружба",
"Оптовые поставки для Москвы".
Пройти по городу было непросто.
Турки, точно неопытные ловеласы, начали приставать сразу.
"Коллега, купи джинсы!"
"Коллега, Спартак (Москва) — чемпион. Купи дубленку!"
Все говорили по-русски. Удивительная страна, удивительные люди.
Мы с товарищем по каюте сорокалетним комбайнером из Жордевки Сеней (он сам попросил, чтобы я так его называл — без отчества) в свободное время (его было два часа) пошли на знаменитый Стамбульский рынок.
Справили за двадцать долларов итальянские ботинки на меху, легко сбавив цену с пятидесяти. В Стамбуле на базаре существуют свои законы жанра. Если вы не торгуетесь, значит, вы унижаете продавца. Он к этому не привык. Значит, вы не встаете с ним на один уровень, а демонстрируете свое буржуазное превосходство. Но богатые буржуа покупают товары в дорогих магазинах.
Мы пошли дальше.
...За прилавком стояли два мужичонки — сущие азербайджанцы! — торговали целым ворохом пиджаков. Люди подходили, меряли. Я тоже померил (Сеня отказался). Один пиджачок был сшит прямо как на меня. Удалось мне его сторговать за двадцать три "зеленых". Но вот незадача — было у меня только сто долларов, а сдачи у торговцев, по их словам, не оказалось. Однако один из них меня успокоил, сообщив, что сейчас пойдет и разменяет крупную купюру. И принесет мне сдачу. А нам он пока предложил постоять рядом с вещами, мол, это будет что-то вроде залога.
Мы стояли десять минут. Двадцать. Двадцать пять. Начали нервничать. Я спросил другого продавца: "Где же коллега? Почему не возвращается?" Раз спросил, другой. Когда в третий раз повернул к нему голову — второго тоже след простыл.
"Ну и ситуевина, — подумал я. — Что же делать? Пиджаки, что ли, с собой в Среднеспасское и Кубиковск тащить? Но куда их там девать? Да и как допрешь столько?"
Пока я размышлял на эти печальные темы, к нам подошла какая-то женщина, судя по всему, явно китаянка. И спросила по-английски: "Сколько стоят пиджаки?"
Я, точно заправский бизнесмен, цену сразу машинально завысил.
— Пятьдесят долларов! — как-то само вырвалось. Она почесала затылок. Еxpensive. А потом нача-
ла сама с собой размышлять по-русски. "А Ванькето небось пиджак бы подошел. Но, наверное, найду и подешевле!" Я ей возразил — на чистом русском языке:
— Дешевле найдете вряд ли, хоть весь Гранд базар обойдите, да и потом — дома такой пиджак стоит не пятьдесят, а сто долларов. Посмотрите, Италия, ручная работа!..
У тетки так челюсть и отвисла. "Слушайте, — проговорила она, — где же вы так говорить по-русски научились, совершенно без акцента?!"
— Да я в России двадцать пять лет прожил! — честно ответил я, двадцатипятилетний гражданин СССР.
Тетку опять чуть кондратий не хватил: "Сколько же вам сейчас?!"
Потом мы разговорились, конечно, с Анной Кирсановной. Оказалось, что родом она из Калмыкии, приехала по приглашению к сестре, которая замужем за турком.
Анна Кирсановна ушла, но стали подходить местные аборигены.
Туркам мы с Сеней уже честно говорили, что товар не наш. На вопрос "Сколько стоит?" — отвечали, что не знаем.
Прождали мы в общей сложности около часа.
Собирались уже все бросить и податься восвояси не солоно хлебавши, как вдруг я заметил одного из наших "коллег", того, кто покинул нас последним. Я — к нему. И произнес — видит Бог, я не вру! — знаменитый текст из великого фильма: "Цигель, цигель, ай лю-лю, "Михаил Светлов", опаздываю на корабль, нельзя ли побыстрее ай-лю-лю?".
"Коллега" не понял. По-английски не понял тоже.
Тогда я тихонько, почти полушепотом заявил, вспомнив все свои невеликие познания в английском языке, которые получил в Кубиковском педагогическом институте:
— Если сейчас не вернется коллега, я позову полицию!
Слово "полицию" я произнес достаточно громко. Исчезнувший продавец появился через мгновенье. Точно в кустах сидел и внимательно за нами наблюдал. Принес сдачу. Извинился, что так долго… Сказал, что мы хорошие люди, а пиджак на мне сидит "супер".
Побежали мы с Гранд базара довольные, что не потеряли денежки. Успели как раз к обеду.
В круизе с нами ездил проверяющий, сотрудник органов. Это был невысокий мрачноватый дядя, который, как ни странно, постоянно находился подшофе. Вообще, в круизе многие выпивали. Выпивали и предавались разврату. Я разврату не предавался, но однажды напился. Чекист стал меня корить. Я, понурив голову, говорил, что больше не буду. Он уточнил:
— Даешь слово, что больше не будешь назюзюкиваться?
Я почему-то ответил по-немецки:
— Яволь!
Чекист посмотрел на меня по закономерным причинам совсем подозрительно, но никаких репрессий потом, слава Богу, не последовало.
Путешествовали мы две недели, за это время все средиземноморские городки слились для меня в одно цветастое красивое пятно.
Всем домашним я привез купленные за сто с лишним долларов подарки — дубленку, двухкассетный магнитофон "Филлипс", джинсы "Lee"… Магнитофон мы с Наташей потом продали за двести пятьдесят рублей учительнице Лене Слободченко и даже немножко поездку финансово оправдали.
Как только я вернулся, родилась дочка — 30 мая 1987 года. Настюшка. Маленькая, хорошенькая. Я вынес ее из роддома, мы все уселись в старенький "Москвич" Сережки Сысаева и поехали домой, в Среднеспасское.
…Наташа с Настей вскоре переехали в Кубиковск, к теще, там были, конечно, более подходящие условия для жизни, а я оставался в деревне. По выходным я всегда приезжал к ним. Настюшка очень быстро стала все понимать, рано пошла. Я все удивлялся, что она такая маленькая — буквально проходила у меня между ног, — а все понимает.
Каждый день я звонил жене и дочке из учительской.
— Малыши, что же вы делаете? Играете. А где Настюшка? Со мной она поговорить не хочет? Дай ей трубочку! Настюшка? А ну-ка, скажи мне, как собачки лают? Аф-аф? Правильно. А как киски мяукают? Мяу-мяу? Молодчина!
Коллеги-учителя не смеялись надо мной, они уже привыкли к подобным моим "дидактическим", "мудрым" каждодневным разговорам. К тому же покошачьи, по-лягушачьи... я разговаривал не так долго. В основном мы общались, как собачки:
— Аф, аф, Настюшка, аф-аф!
— Аф-аф, — кричала Настюшка по телефону и громко, заливисто, счастливо смеялась.
Настя подружилась с соседской девочкой Леночкой Сысаевой, дочкой Сережи, моего товарища, Наташиного одноклассника, и внучкой Роберта Ивановича.
Леночка со своими родителями — Зиной и Сережей — на выходные частенько приходили к нам в гости.
…Мы прожили в Кубиковске еще год. Настюшка подросла, стала похожа на маленькую женщину — красивая, обстоятельная…
Однажды, пока Наташа и Сережина жена Зина разговаривали, годовалая Леночка заснула в Настиной кровати… И проспала два часа. Вечером, перед тем, как ложиться спать, Настюшка тщательно обследовала ручкой свою постель и удовлетворенно заключила: "Не обдула".
Мы опять с Наташей стали приходить к выводу, что пора ехать в Москву.
Перспектив в провинции у нас не было, квартиры в Кубиковске мы получить не могли, а в избушке на курьих ножках Наташа жить не хотела.
И мы в самом деле стали собираться в дорогу — в Москву, хотя и там, по большому счету, перспективы маячили туманные.
…Мы ехали с Наташей и маленькой годовалой Настей на поезде в стольный град. Домой. Ко мне. Ехали, не имея никаких сбережений, в плацкартном вагоне. Лучше бы я, дурак, не ездил ни в какой круиз.
Ночью было холодно. Ворочались, ворочались, но холод не уходил, а сон не приходил.
— Ты думаешь, мы нормально устроимся в Москве? — спросила Наташа.
— Уверен, не переживай, все будет хорошо, — сказал я, хотя, конечно, никакой уверенности у меня не было.
Почему-то к нам заглянул проводник. Видимо, ему было скучно. Он сказал, что уже Ожерелье.
У меня на душе стало теплее.