|
|
ПоэзияГеоргий Яропольский
Сундук на дубу
Синергия Рождественские октавы Из ничего явилось — нечто,
оно сильней и больше нас. Лера Мурашова 1.
Очередной разрыв перетерпеть,
твердя себе, что песенка не спета, что сменится (как ныне, так и впредь) на сдобу доброты сухарь запрета, — какая хрень! и тусклый луч, что плеть, хлестнет, слепя, когда не станет света, а все вернуть не в силах индивид, заиндевев от мелочных обид. 2.
На выпады постыдные забив,
не находя в забвении забавы, не лицемерь, что по фигу разрыв, но и не множь бессмысленной растравы: в два голоса сплетается мотив, а коли врозь, то оба и неправы. Усиливают ненависть и месть друг друга — синергия в этом есть. 3.
Мы ненавистью пестуем врагов,
не признавая выхода другого; карающих творим себе богов, в итоге удаляясь от благого; сплетаясь разветвленьями рогов, прискорбный путь проделываем снова и, в бездну уходя за рядом ряд, самих себя успешно гоним в ад. 4.
В природе что-то действует за нас —
в той первородной части, что греховна, — и норовит, вошедши в резонанс, из козлища изгнать остатки овна, но так, чтоб имярек, в грязи резвясь, считал, что это истинно духовно, и, перещеголяв во зле козла, себя не называл исчадьем зла. 5.
«Пощады не дождаться подлецам!» —
им несть числа, подобным восклицаньям. Да, те, кто партизанил по лесам, потянутся навряд ли к полицаям с прощением: прекрасно знаю сам, что делается мир непроницаем от марева багрового в зрачках, покуда корень гнева не зачах. 6.
Зачем же строить замок из песка
на взморье, по-звериному жестоком? Тоска моя, тосканская тоска, разлейся по испытанным опокам; тоска не точка, если высока и если устремляется к истокам не глиняным, но горним, тем, куда звала волхвов полночная звезда. 7.
Берсерк и рыцарь, лучник и буй-тур —
как широко понятие культуры! Абракадаброй аббревиатур опять морочат граждан диктатуры, а кто иных возжаждал партитур, несут свой крест, возвышенно понуры. Увы, не достучавшись до людей, опять висит распятый иудей. 8.
В Париже шок: кто харкал — тот убит.
Не отличав шиитов от суннитов, одно пойму: разрухой мир не сыт, но чту лет сорок, как представил Битов ту синергию, что сминает быт, слагая пиетет из аппетитов: две крохотки такой накал дают, что просто дыбом волосы встают. 9.
Откуда же идет она, любовь?
Make love, not war — в подкорке у любого, но, кто и как тому ни прекословь, вновь к Божьему слепое липнет слово, а синергия проливает кровь — и рифма, как на грех, всегда готова. Меж тем, хоть род людской презрел родство, опять нас осеняет Рождество. Скука мира
Не облеченная в слова,
но ведающая о сроке, прет-продирается трава, еще не слышавшая строки: «Что восхитительней, живей войны, сражений и пожаров?» Легко разгонит суховей беду на тысячи гектаров. Огня известен аппетит — на все накладывает руку! Но живость бойни мне претит — не предпочесть ли мира скуку? Не сделать ли ее полней, отгородившись от кошмаров «кровавых и пустых полей, бивака, рыцарских ударов»? Все длится, длится бранный пир, гремят глумливые копыта! …Но что такое скучный мир в том мире, где война забыта? Демосфен
Стоя на берегу,
ты произносишь речь — рыбы в своем кругу знают, как счет сберечь. Просто, как дважды два? Все переврут опять — подтасовав слова, споро докажут: пять. Сколь ни глаголь, у рыб впрок припасен ответ; всякий благой порыв тычется лбом в запрет. Зимний дворик
Окоем объел туман —
кто кого, понятно? Краски выкрал, клептоман, все цветные пятна. Где, затейник, спрятал ты белую собачку? Изведясь до слепоты, не решу задачку. Смыслов новых не найду, старые забуду. Долго ли попасть в беду, устремляясь к чуду? Помни, выхватив ключи на призывы звука: вдруг да сдвинута в ночи будет крышка люка? Зябко тянет от окна, дым табачный горек, и стирает пелена тихий зимний дворик. Разрыв шаблона
Парить, как перышко без веса,
в широтах мерзлых не дано. Успех пророчила ей пресса, но пересилило вино. Жизнь повторяется, как пьеса, как надоевшее кино, и спившаяся поэтесса выбрасывается в окно. Ее победа — или беса, к ней пристававшего давно, как неотесанный повеса? Не различая ни бельмеса, зерно не знает, чем оно стать к осени обречено. Два жука
Вот два жука: один из них поэт,
другой несет витиеватый бред. Но ежели глядеть издалека, неотличимы эти два жука. А стало быть — попробуй возрази! — их следует рассматривать вблизи. Синица
Щебетала синица —
прототип домочадца: «Чтоб дороже цениться, надо реже встречаться!» Так, навроде Мавроди, мне башку задурила, что теперь я в народе самый знатный мудрила. Но, давая ей взвиться, прошепчу вслед неправой: «Ты не сможешь, синица, притвориться журавой». Голем
По мне, что про-, что анти-
(не важно, по лбу, в лоб). Один вопит о вате, другой клянет укроп. Все это — лишь завеса, слепой язык вражды, а бреднем вынуть беса — напрасные труды. Не послан небесами коварный этот псих; его мы лепим сами — любой из «малых сих». И се, жестокой вые навряд ли что грозит: мы — части составные хвоста, рогов, копыт. Он весь из мелкой пыли, ему не гаркнешь «вон!». Его мы сотворили, но правит нами — он. Попурри
«Загублена такая жизнь!» —
строка из древности, из Ро- берта Иваныча, кажись, иглой кольнула под ребро. Обгрызен каждый габарит. Солома преет в голове. «Мне не успеть договорить», — давно успел сказать АВ. С портрета хмурится отец, как приглашая: «повтори!». «Часть речи», «превратиться в текст», — мозги мне пудрит попурри. С утра терзает дребедень и Тоски нет — гнетет тоска. Но «светожизни смертотень» приговорил мой друг СК. Уймись, утихни, попурри, — ты не пошлешь меня в отруб: всегда важнее, что внутри, чем то, что зыблется вокруг. Кто прозревает суть вещей, загробный страх видал в гробу. Пускай я тощ, что твой Кощей, сундук пребудет на дубу. Обратный переход
Живая жизнь перетекает в слово —
возможен ли обратный переход? Дано ли слову «куст» кустом стать снова, стать снова небом — слову «небосвод»? А слову «мозг» дано ли озариться? Дано ли что-то выдумать ему? Испещрена вопросами страница, из них любой таращится во тьму. Философы, филологи, поэты напрасно в дебри душные спешат: все песенки давно уже пропеты — как говорится, sapienti sat. Во мраке ночи — жесткой, односпальной — дарует ли прозренье слово «свет»? Что сласти мы найдем в халве вербальной? Восток давно на это дал ответ. Но я скажу: пусть это все не ново, ничто не ново, знаю наперед, однако ж существует слово «слово» — и в нем так мил обратный переход. Проблеск
Оттепель в начале декабря:
недоумевает цокотуха и, сомнамбулически паря, все зудит невнятицу мне в ухо. Дескать, неужели я в раю? Как вокруг привольно и пригоже! Правду от бедняжки я таю: заморозок значится в прогнозе. Трюизм
Солнце сіяетъ на злыя и благія,
и дождитъ на праведныя и неправедныя. Не чтобы враз прихлопнуть опыт,
с горы спускается скрижаль. Свет проникает и сквозь копоть, и видишь — ласточку, стрижа ль. Сиять «на злыя и благія» привыкло солнце с давних пор, а стало быть, и невралгия — лишь пытка, но не приговор. Не обойдешься без трюизма и без высокопарных фраз: пускай неярок, свет струится, как в самый давний, дивный раз. Склоняясь к Авраама лону (о, бедный старый Авраам!), на склоне лет взбеги по склону на зов прекраснейших из дам. Обзаведись мечтой на вырост, не ребусом в один присест, — тогда свинья тебя не выдаст, а Бог, естественно, не съест. Кузены шимпанзе
С нахрапом, ведомым арахнам,
торт венчан храмом из безе. По иерархиям — шарахнем! Мы все — кузены шимпанзе. Равновелики рожи, лики, мураш — такой же дромадер, а цепкий усик повилики повелевает брать пример. Зачин за пазухой итога, сухими ножками суча, орет как резаный, и только смысл отчебучил стрекача. Jamais vu
Сбоит мой блиц:
на кадр мостится кадр. Мельканье лиц умножено стократ. В толпе плыву, едва ли помня цель. Ждет jamais vu, когда вернусь в отель. От чехарды снесет рассудок в хлам — налью воды искусственным цветам. Записка Богу
Лбом упершись в Стену Плача,
знай себе молчу. Изъясню ли — вот задача! — все, чего хочу? У меня корявый почерк — есть досуг вникать? Что, без букв и штучек прочих обойтись — никак? Не избрать ли связь немую, без посредства слов? Но к общенью напрямую мало кто готов. На мерзавца напороться всем в себе претит: вдруг под слоем благородства — голый аппетит? Лучше в слово, словно в тогу, наготу облечь. Сколько их, посланий к Богу, — сыплют, что картечь. Что ж, ступай, моя записка, в щелку меж камней. В общем хоре даже писка вряд ли ты слышней. Вряд ли нашей карго-вере ведом юный пыл, но в словах, по крайней мере, искренен я был. Соврамши
Нет, никогда, ничей я не был…
О. Мандельштам Есть слова, от которых тошнит.
Например, «современность». «Соври мне!» — различит в нем лингвист-эрудит, что «гимен» раскумекает в «гимне». «Ну а сов? — кое-кто возразит. — С их ременчатой мудростью вещей?» Современчатость? О паразит! О ремень, обернувшийся — сечей! Возопят: «Слово-куб! Совокуп- ность прозренья, добра и картечи!» «Совращенье!» — движением губ оборву недостойные речи. |