Главная страница

Раздел «Литератор»

Отзывы

 

журнал «Вопросы литературы», № 41, 1994 г.


    

 

ХХ век: искусство, культура, жизнь
пути современной поэзии

В первом выпуске нашего журнала за 1994 год опубликованы материалы «круглого стола» «Пути современной поэзии», в котором приняли участие критики Л. Аннинский, Я. Иванова, С. Ломинадзе, В. Новиков, И. Шайтанов. Теперь мы решили эту дискуссию продолжить: на этот раз в критическом разговоре участвуют поэты К. КОВАЛЬДЖИ, Е. УШАКОВА, А. КУШНЕР, О. НИКОЛАЕВА, Д.А. ПРИГОВ, Ю. АРАБОВ, Т. БЕК.
В дальнейшем «Вопросы литературы», обращаясь к современной поэзии, а также прозе, предполагают продолжить традицию подобных коллективных обсуждений.

НАЧАЛО ЭПОСА

Критические разговоры о современной русской поэзии (и наш «круглый стол — 1» в этом смысле почти не исключение) имеют, на мой взгляд, два прискорбных изъяна.
Во-первых, в них предпочтение отдается не анализу отдельной поэтической индивидуальности (или невольной переклички голосов), а рассуждениям о школах, направлениях, течениях, «орденах». Легче выявить общие (и неизбежно поверхностные) черты, опираясь на групповые манифесты и сообща сконструированную эстетику, нежели штучную, ускользающую, одинокую тайну поэта непримкнувшего либо выломившегося. Мне как раз очень близки сетования замечательного лирика Евгения Рейна на то, что «избранным становится не тот, кто талантливее, а тот, кто успел натянуть клубную майку какой-нибудь литературной команды», — сетования, почему-то вызвавшие раздосадованную иронию наших критиков. Протест против «клубных маек» в творчестве и против хорового пения с клишированными ремесленными приемами, когда разложение метафоры, или выигрышная пропорция матерщины и античных реминисценций, или фокусы с чужой цитатой создаются по прилежно просчитанным рецептам, — подобный протест, бунт кажется мне более чем естественным и правомерным. Перефразируя Пастернака, так не начинают жить стихом, так жизнь в стихе симулируют. Тот же Евгений Рейн в одной из наших дружеских бесед на мой вопрос, почему он вообще начал писать стихи, ответил: - Все началось с несусветной чуши, с непостижимого явления. Я ведь, как и многие ленинградские дети, был астматик и лет до четырнадцати страдал жуткими приступами бронхиальной астмы. В школу я шел по набережной Фонтанки, на мне было ужасно тяжелое пальто, перешитое из пальто отца, погибшего на фронте, оно давило — и я начинал задыхаться. Но постепенно я инстинктом нашел, как сопротивляться удушью: я стал ритмически произносить первые попавшиеся слова. Мне становилось легче, дыхание отлаживалось...
— А потом, — спросила я у Рейна, — когда ты писал уже взрослые стихи, тебе тоже дышать становилось легче?
— Да, конечно, — отвечал он. — Потому я их, несмотря ни на что, и писал.
«Болящий дух врачует песнопенье» — это из Баратынского. И впрямь: лишь когда личная, именно твоя боль лежит в подоплеке творчества — оно способно врачевать и боль чужую, и трагедию общую. Поэзия же дружинная, клубная, направленческая, если мы позволим себе развернуть метафору Баратынского, напоминает скорее коллективный забег физкультурников или же утреннюю физзарядку по месту работы (сели-встали!) и является если и врачеванием, то от духовного первопроходства весьма далеким.
Во-вторых, все дискуссии, разборы, «круглые столы» и так называемые проблемные статьи, посвященные сегодняшней поэзии, фатально ограничены как бы срезанным кругом известных имен, где Айги или Бродский, Соснора или Пригов, а в лучшем случае Парщиков или Кибиров подаются в качестве представителей новой и, выходит, «молодой» поэзии, а ведь все они люди более чем зрелые (сорок лет — минимум) и вослед им давно уже набегают иные, юные, зеленые волны лирики.
И вот к ним-то критика равнодушна абсолютно — возможно, и потому, что нынешние двадцати —, двадцатипятилетние поэты резко отказались от практики кучкования и подкрепленных общей теорией хороводов. Они, как правило, развиваются в одиночку, гордо и выносливо страдая от кризиса стихопечатанья, от недостатка аудитории и от бойкота критики.
Их даже не ругают! И в этом плане «новые молодые» могут чуть ли не позавидовать «старым молодым», которые в махровую советскую годину имели хотя бы такую анти-, но рекламу:

Напечатали в газете
О поэте.
Три мильона прочитали эту
Клевету.
Незнакомцы,
Незнакомки
Шлют поэту
Анонимки:
«Спекулянт!»
«Бандит!»
«Убийца!»
«Печать не может ошибиться!»
«А еще интеллигент...»
«Справедливые слова...»
Общественность — она права.

                                (Генрих Сапгир)

Не клевещут и не любят, не ругают и не слышат. Полное отсутствие эха.
А ведь давно уже есть о чем поразмышлять. Одна из наиболее очевидных черт молодой поэзии сегодня[2] Цитаты из молодых, которые я привожу ниже, почерпнуты мною как в коллективных сборниках и в журналах, так и в рукописях.
- подспудное возвращение к традиции, к духовной иерархии, к «неоконсервативным тенденциям» (в противовес авангардной и постмодернистской «тусовке»), к вертикали. То самое возвращение, о котором Юрий Арабов в нашем «круглом столе-2» говорит как о возможной перспективе. Смею уверить: его точная гипотеза, которая ему самому кажется маловероятной, как раз уже реализуется на глазах. Порой в лукаво-полемических и, стало быть, трезво осмысленных формулах. Так, Евгений Степанов с веселой усмешкой отказывается от развязной поп-горизонтали, противопоставляя ей эстетику сугубо детского здоровья (этакая, чуть шаржированная, гармония):
Длинноногие путанки
Скажут мне: «Что хочешь ты?»
Я хочу читать Бианки,
И читать до темноты.

А совсем юная Марина Астина (ее блестящую подборку, представляющую собой сколок целого гиперреалистического мира с рыбами, у коих «во вздутом животе бессмертная душа», с ороговелой горой морского дерева, с острыми осами, с черепахами медовых сот, и свитком травы, и «ласточкой — весточкой — веточкой», опубликовало «Знамя», 1993, № 9) заявляет о своем наследовании более патетично, в фольклорно-сказочном духе:

Горят костры, кипят котлы
И даты подошли,
И девочка из подводной мглы
Вступила в круг земли.
Шкатулка с солью, как алмаз,
Горит в ее руках —
Отцовский дар, бессонный глаз,
Помощник во всех делах, —

неровная, прерывистая, как взволнованное дыхание, строка гипнотически внушает веру: девочка из подводной мглы пришла освежить, от банальщины оттереть, приподнять захватанное, сниженное и ставшее шаблоном слово.
Андрей Кульба, автор таких незаемно-щемящих образов, как: «жаль, что у розы нету клавиш» или «и голубь сидит на сержантском погоне столетья», — тоже взыскует восстановленного в правах серьезного смысла, богоприсутствия и озаренности собственного сиротства не рукотворными приемами-подсветками, а мощным и внятным лучом свыше.

В готическом небе, в астрале,
Где сумрак тяжел, как свинец,
Где звезды чисты, как детали,
Где бредит и блещет творец, —
Вдруг сдвинутся высшие числа
И молнии вспорют восток,
И снова исполнятся смысла
И бездна, и Бог, и пророк.

Замечу, что в поэзии известных мне молодых с неслучайной повторяемостью постоянно возникает образ темноты, мглы, сумрака, думаю, что в этом почти назойливом образе невольно воплощается, как в символе, тьма общественная и, стало быть, темнота речевая. Но это образ темноты преодолеваемой. Тот же Кульба пишет: «К темноте привыкаешь и любишь ее, как сестру» (печальная перекличка с пастернаковской «Сестрой моей — жизнью»), а уже помянутая Марина Астина с трудным оптимизмом фантазирует: «Туча свернулась в розу»!
Мария Муравьева тьму, мрак, мглу (подсознательно: замутненность Божьего промысла) всегда видит в преддверии рассвета, на пороге проясненности:
Я гляжу в тебя, роняя на пол сон.
Здравствуй, здравствуй, день с растерянным лицом!
В сени темь бежит и там гремит замком.
Если день не обо мне, тогда о ком?
Она же сквозь тьму прозревает, различает:
Там серп луны погаснуть собирался,
И на траве румянец загорался,
Невидимый во тьме.

Как тут не вспомнить опять Баратынского — сказанное о творчестве: «Но иногда, мечтой воспламененный, //Он видит свет, другим неоткровенный...»
Молодой Александр Леонтьев привязан к свету традиции мучительно, с вывертами любви-зависимости, с тяжкой верностью-отталкиванием (но — привязан и неустанно твердит об этом):
Ах, Некрасов, помилуй, твоя ли кругом колыбель! —
Или жирная Волга,
Что вспоила меня, но вложила мне в речь похабень
С чувством — как его? — долга.

(Кстати, Некрасов с его усиленной прозаизацией лирики и с его трагическим ощущением большого города как воплощенного отчуждения опять возродился в ряду живых опор нового поэтического поколения. Мне это кажется существенным, как и то, что нынешние молодые осваивают творческий опыт предтеч, все реже, все неохотнее прибегая к инструменту прожорливой и неблагодарной пародийной стилизации: они наследуют по прямой.) Недавняя отчая история смотрит в лицо молодому поэту, и там, где профессиональный «иронист» от души погаерствовал бы, — младший одиночка серьезен.
Длинное стихотворение о знаменитом, три имени сменившем городе на Волге — «Начало эпоса» (не ключ ли в этом названии к нарождающейся поэтике нового поколения?) — завершается опять же общим со сверстниками, хотя и своим по интонации (у Е. Степанова — дразнилка, у М. Астиной — сказка, былина), порывом к неоархаике, к вертикали, к «верху»:
До свиданья, Царицын, держащий песок на плаву,
Точно истину — речью,
Я уже отвечаю Вергилию слабым «ау»,
Выступая навстречу.

«Ау» пока, быть может, и вправду слабое, нефорсированное (но насколько подобная самоаттестация привлекательнее и достойнее, нежели «неслабое» самоутверждение санкционированных трибунов либо дружный хохот скопом марширующих ерников!), однако важно его расслышать. Это — насущная задача нашей литературной критики.
Конечно, энергичное обращение к литературному наследию (Пушкин и Некрасов, ранний Заболоцкий и Мандельштам, Ходасевич и Хармс, а из ныне живущих — в первую голову Бродский), которое бросается в глаза при чтении молодых, плодит не только «конквистадоров, завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слитками и алмазными диадемами», но и — в обилии! — «недурных колонистов в уже покоренных и расчищенных областях» (Н. Гумилев, «Письма о русской поэзии»). Что, пожалуй, нормально, ибо у всякого подлинного явления всегда существует своя вторичная Периферия.
Но главное, к чему я хотела привлечь внимание в нашем разговоре: они (молодые) есть, «они летят, они еще в Дороге», не упускайте же их из виду.

Татьяна БЕК